Неточные совпадения
— А
ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что
вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Тьфу
тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я,
вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь,
вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая
ты наглая, я
тебе скажу, тварь! Ну,
вот так и знал, что какая-нибудь
вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.
— Эге! Да
ты вот что! — действительно удивился наконец Рогожин. — Тьфу черт, да ведь он и впрямь знает.
«Ну, говорю, как мы вышли,
ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А
вот как-то
ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
«Это я только, говорит, предуготовляю
тебя, а
вот я с
тобой еще на ночь попрощаться зайду».
Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «
Вот, говорит,
тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу;
вот перья и бумага,
вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама
тебе прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
Я
вот дура с сердцем без ума, а
ты дура с умом без сердца; обе мы и несчастны, обе и страдаем.
— Ну,
вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь? Ха, ха, ха! Да
ты сумасшедший, что ли?
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи!
Вот они,
вот! С тем и ехал, чтобы с
тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный
ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей?
Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли
тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели
ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А
ты сто тысяч-то возьми, а его прогони,
вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Да неужто
ты меня взять мог, зная, что
вот он мне такой жемчуг дарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а я беру?
Ведь он в твоем доме, при твоей матери и сестре меня торговал, а
ты вот все-таки после того свататься приехал да чуть сестру не привез?
— Я теперь во хмелю, генерал, — засмеялась вдруг Настасья Филипповна, — я гулять хочу! Сегодня мой день, мой табельный день, мой высокосный день, я его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь
ты вот этого букетника,
вот этого monsieur aux camеlias, [господина с камелиями (фр.).]
вот он сидит да смеется на нас…
Ты вот говоришь, сто тысяч возьми, да и прогони, коли мерзко.
Это
ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и
вот всё такого, как
ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь…
— Ну
вот,
ты один только и знаешь? — насмешливо, но нехотя пробормотал молодой человек.
— Ну, довольно, полно, молись за кого хочешь, черт с
тобой, раскричался! — досадливо перебил племянник. — Ведь он у нас преначитанный, вы, князь, не знали? — прибавил он с какою-то неловкою усмешкой. — Всё теперь разные
вот этакие книжки да мемуары читает.
— Однако же
ты всю компанию разогнал; сам
вот в родительском доме сидишь, не проказишь. Что ж, хорошо. Дом-то твой или ваш общий?
— Нет, ходил в церковь, а это правда, говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это
вот его кабинет и был.
Ты почему спросил, по старой ли вере?
Потом и от меня убежала;
ты опять ее разыскал и к венцу повел, и
вот, говорят, она опять от
тебя убежала сюда.
— Я, как
тебя нет предо мною, то тотчас же к
тебе злобу и чувствую, Лев Николаевич. В эти три месяца, что я
тебя не видал, каждую минуту на
тебя злобился, ей-богу. Так бы
тебя взял и отравил чем-нибудь!
Вот как. Теперь
ты четверти часа со мной не сидишь, а уж вся злоба моя проходит, и
ты мне опять по-прежнему люб. Посиди со мной…
— Зачем
ты это прибавил? И
вот опять раздражился, — сказал князь, дивясь на Рогожина.
—
Ты вот жалостью, говоришь, ее любишь.
— Точно не знает! Да ведь
вот с
тобою же от меня бежала «из-под венца», сам сейчас выговорил.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С
тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной
вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером,
вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да
ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
— А почему и я-то знаю! — злобно засмеялся Рогожин. — В Москве я ее тогда ни с кем не мог изловить, хоть и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да и говорю: «
Ты под венец со мной обещалась, в честную семью входишь, а знаешь
ты теперь кто такая?
Ты, говорю,
вот какая!»
А я
вот как в спальню пойду, так дверь и не запру за собой;
вот как я
тебя боюсь!
Экая мне беда какая, что
ты голодный просидишь;
вот испугал-то!» Рассердилась, да ненадолго, опять шпынять меня принялась.
— «Так
вот я
тебе, говорит, дам прочесть: был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три дня не пивши, не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил; как
ты думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то стоя, про себя передумал и какие зароки давал?..
— «А о чем же
ты теперь думаешь?» — «А
вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на
тебя гляжу и за
тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал, как
ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да
ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
«
Ты вот точно такой бы и был, — усмехнулась мне под конец, — у
тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что
ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у
тебя тоже ума не было, потому что у
тебя большой ум есть, говорит» (так и сказала,
вот веришь или нет?
Вот эту книгу у меня увидала: „Что это
ты, „Русскую историю“ стал читать?
Вот я давеча сказал, что для меня чудная задача: почему она идет за
тебя?
— Что ж, может, и впрямь не понимает, хе-хе! Говорят же про
тебя, что
ты… того. Другого она любит, —
вот что пойми! Точно так, как ее люблю теперь, точно так же она другого теперь любит. А другой этот, знаешь
ты кто? Это
ты! Что, не знал, что ли?
—
Ты. Она
тебя тогда, с тех самых пор, с именин-то, и полюбила. Только она думает, что выйти ей за
тебя невозможно, потому что она
тебя будто бы опозорит и всю судьбу твою сгубит. «Я, говорит, известно какая». До сих пор про это сама утверждает. Она все это мне сама так прямо в лицо и говорила.
Тебя сгубить и опозорить боится, а за меня, значит, ничего, можно выйти, —
вот каково она меня почитает, это тоже заметь!
Ты вот сказал давеча, что я ее тогда в Москве разыскал; неправда — сама ко мне от
тебя прибежала: «Назначь день, говорит, я готова!
— Что же не доканчиваешь, — прибавил тот, осклабившись, — а хочешь, скажу, что
ты вот в эту самую минуту про себя рассуждаешь: «Ну, как же ей теперь за ним быть? Как ее к тому допустить?» Известно, что думаешь…
— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить. Многие ведь ноне не веруют. А что, правда (
ты за границей-то жил), — мне
вот один с пьяных глаз говорил, что у нас, по России, больше, чем во всех землях таких, что в бога не веруют? «Нам, говорит, в этом легче, чем им, потому что мы дальше их пошли…»
«Что
ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал.) «А
вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится».
Слушай, Парфен,
ты давеча спросил меня,
вот мой ответ: сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить.
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, —
вот мой большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал. Благослови его, матушка, как бы
ты родного сына благословила. Постой, старушка,
вот так, дай я сложу
тебе руку…
—
Вот она ничего ведь не понимает, что говорят, и ничего не поняла моих слов, а
тебя благословила; значит, сама пожелала… Ну, прощай, и мне, и
тебе пора.
— И
вот, видишь, до чего
ты теперь дошел! — подхватила генеральша. — Значит, все-таки не пропил своих благородных чувств, когда так подействовало! А жену измучил. Чем бы детей руководить, а
ты в долговом сидишь. Ступай, батюшка, отсюда, зайди куда-нибудь, встань за дверь в уголок и поплачь, вспомни свою прежнюю невинность, авось бог простит. Поди-ка, поди, я
тебе серьезно говорю. Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.
И деревья тоже, — одна кирпичная стена будет, красная, Мейерова дома… напротив в окно у меня… ну, и скажи им про всё это… попробуй-ка, скажи;
вот красавица… ведь
ты мертвый, отрекомендуйся мертвецом, скажи, что «мертвому можно всё говорить»… и что княгиня Марья Алексевна не забранит, ха-ха!..
И не может он быть на
ты и в таких дружеских отношениях с Настасьей Филипповной, —
вот в чем главная задача.
Но
вот зачем я с таким нетерпением ждала
тебя: я всё еще верю, что сам бог
тебя мне как друга и как родного брата прислал.
— Ей шута надо такого, как
ты, давно не видала,
вот она зачем
тебя просит!