Неточные совпадения
— Это
вот всё
так и есть, — мрачно и насупившись подтвердил Рогожин, — то же мне и Залёжев тогда говорил.
Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «
Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под
такой грозы их Парфен добывал.
— Да
вот сидел бы там,
так вам бы всего и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ и узелок. А теперь вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и доложить самим.
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем за границей зимой, — заметил князь, — а
вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой —
так русскому человеку и жить с непривычки нельзя.
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не забыл.
Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому
так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
— Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит
так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы.
Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят,
вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
— Знаете ли что? — горячо подхватил князь, —
вот вы это заметили, и это все точно
так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина.
— Если уж
так вам желательно, — промолвил он, — покурить, то оно, пожалуй, и можно, коли только поскорее. Потому вдруг спросит, а вас и нет.
Вот тут под лесенкой, видите, дверь. В дверь войдете, направо каморка; там можно, только форточку растворите, потому оно не порядок…
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить:
так как
вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И
вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но
так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно
так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
—
Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле
такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и
вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу,
так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я
так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
— У вас же
такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет!
Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с натуры писал, и я уверен, что это место я видел; это в кантоне Ури…
Но
так как теперь у вас кошелек совсем пуст, то, для первоначалу, позвольте вам предложить
вот эти двадцать пять рублей.
— Если уж вы
так добры, — начал было князь, — то
вот у меня одно дело. Я получил уведомление…
Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив,
так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз и что о них не знал даже и сам Иван Федорович, который
вот тут сидит; одним словом, не знает никто.
— Напротив, даже очень мило воспитан и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда… Да
вот он и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец и, может быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь,
так сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу…
— Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе не
такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь
вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не
такой… больной? Может, и салфетку не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
У нас
такая общая комната есть, — обратилась она к князю, уводя его, — попросту, моя маленькая гостиная, где мы, когда одни сидим, собираемся, и каждая своим делом занимается: Александра,
вот эта, моя старшая дочь, на фортепиано играет, или читает, или шьет...
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне все казалось, что если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти
вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас;
такой большой город мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что
вот как же это
так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, —
так кто же?
— А какие, однако же, вы храбрые,
вот вы смеетесь, а меня
так всё это поразило в его рассказе, что я потом во сне видел, именно эти пять минут видел…
— А
вот что в передней сидит,
такой с проседью, красноватое лицо; я в передней сидел, чтобы к Ивану Федоровичу войти.
Вот тут-то, когда начиналась эта слабость, священник поскорей, скорым
таким жестом и молча, ему крест к самым губам вдруг подставлял, маленький
такой крест, серебряный, четырехконечный, — часто подставлял, поминутно.
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я воображаю,
так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние
такие мысли: «
Вот этот глядит — у него бородавка на лбу,
вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем все знаешь и все помнишь; одна
такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.
—
Вот вы все теперь, — начал князь, — смотрите на меня с
таким любопытством, что, не удовлетвори я его, вы на меня, пожалуй, и рассердитесь.
Я
вот посмотрю, что это
такое, и с кем-нибудь посоветуюсь.
Я вхожу и думаю: «
Вот меня считают за идиота, а я все-таки умный, а они и не догадываются…» У меня часто эта мысль.
— Но только
так, чтобы никто не заметил, — умолял обрадованный Ганя, — и
вот что, князь, я надеюсь ведь на ваше честное слово, а?
— А!
Так вот как! — скрежетал он, —
так мои записки в окно швырять! А! Она в торги не вступает, —
так я вступлю! И увидим! За мной еще много… увидим!.. В бараний рог сверну!..
— Дальше, по одному поводу, я стал говорить о лицах, то есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти
так же хороша, как Настасья Филипповна.
Вот тут-то я и проговорился про портрет…
«Нет, его теперь
так отпустить невозможно, — думал про себя Ганя, злобно посматривая дорогой на князя, — этот плут выпытал из меня всё, а потом вдруг снял маску… Это что-то значит. А
вот мы увидим! Всё разрешится, всё, всё! Сегодня же!»
— Если лень колокольчик поправить,
так по крайней мере в прихожей бы сидел, когда стучатся. Ну,
вот теперь шубу уронил, олух!
Да покажи я тебе три целковых, вынь теперь из кармана,
так ты на Васильевский за ними доползешь на карачках, —
вот ты каков!
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, —
так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился,
так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь
так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи!
Вот они,
вот! С тем и ехал, чтобы с тебя подписку
такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Как она в рожу-то Ганьке плюнула. Смелая Варька! А вы
так не плюнули, и я уверен, что не от недостатка смелости. Да
вот она и сама, легка на помине. Я знал, что она придет; она благородная, хоть и есть недостатки.
—
Вот они всё
так! — сказал Ганя, усмехаясь. — И неужели же они думают, что я этого сам не знаю? Да ведь я гораздо больше их знаю.
Вы и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно:
вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу,
так откровенно за ее деньги беру, а и не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать,
так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
— Мне всё кажется, — осторожно заметил князь, — что Настасья Филипповна умна. К чему ей, предчувствуя
такую муку, в западню идти? Ведь могла бы и за другого выйти.
Вот что мне удивительно.
Вот что подло,
так подло!
— Я вас подлецом теперь уже никогда не буду считать, — сказал князь. — Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня
так обрадовали, —
вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный.
Он прежде
так не лгал, уверяю вас; прежде он был только слишком восторженный человек, и —
вот во что это разрешилось!
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого
так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену,
вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне
вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя,
вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
—
Вот он, низкий и эхидный человек,
так и ждало мое сердце!
Так вот как, вас, стало быть, Настасья Филипповна тотчас же и пригласила к себе?
—
Вот видите, вы говорите, людей нет честных и сильных, и что все только ростовщики;
вот и явились сильные люди, ваша мать и Варя. Разве помогать здесь и при
таких обстоятельствах не признак нравственной силы?
Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне
вот всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже
такого самого честного человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл.
— Просто-запросто, как пришлось к делу,
так и стыдно стало рассказывать,
вот и хотите князя с собой же прицепить, благо он безответный, — отчеканила Дарья Алексеевна.
—
Вот прекрасно!
Так неужели же мне было пойти и сказать на себя? — захихикал Фердыщенко, впрочем, пораженный отчасти общим, слишком неприятным впечатлением от его рассказа.
С закатом солнца, в тихий летний вечер, улетает и моя старуха, — конечно, тут не без нравоучительной мысли; и
вот в это-то самое мгновение, вместо напутственной,
так сказать, слезы, молодой, отчаянный прапорщик, избоченясь и фертом, провожает ее с поверхности земли русским элементом забубенных ругательств за погибшую миску!
— Князь, — резко и неподвижно обратилась к нему вдруг Настасья Филипповна, —
вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете: выходить мне замуж иль нет? Как скажете,
так и сделаю.