Неточные совпадения
Один из них
был небольшого роста,
лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми, маленькими, но огненными глазами.
Обладатель плаща с капюшоном
был молодой человек, тоже
лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой.
Отвечая, он объявил, между прочим, что действительно долго не
был в России, с лишком четыре
года, что отправлен
был за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.
Да и
летами генерал Епанчин
был еще, как говорится, в самом соку, то
есть пятидесяти шести
лет и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Еще в очень молодых
летах своих генеральша умела найти себе, как урожденная княжна и последняя в роде, а может
быть и по личным качествам, некоторых очень высоких покровительниц.
Правда, все три
были только Епанчины, но по матери роду княжеского, с приданым не малым, с родителем, претендующим впоследствии, может
быть, и на очень высокое место, и, что тоже довольно важно, — все три
были замечательно хороши собой, не исключая и старшей, Александры, которой уже минуло двадцать пять
лет.
Средней
было двадцать три
года, а младшей, Аглае, только что исполнилось двадцать.
Старшая
была музыкантша, средняя
была замечательный живописец; но об этом почти никто не знал многие
годы, и обнаружилось это только в самое последнее время, да и то нечаянно.
Этот другой человек
был во фраке, имел за сорок
лет и озабоченную физиономию и
был специальный, кабинетный прислужник и докладчик его превосходительства, вследствие чего и знал себе цену.
Преступник
был человек умный, бесстрашный, сильный, в
летах, Легро по фамилии.
Я и не думал, чтоб от страху можно
было заплакать не ребенку, человеку, который никогда не плакал, человеку в сорок пять
лет.
— Вы князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно и вежливо. Это
был очень красивый молодой человек, тоже
лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности,
была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его,
был что-то уж слишком пристален и испытующ.
Я
года четыре в России не
был, с лишком; да и что я выехал: почти не в своем уме!
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно
будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то
есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам
лет, князь?
— Помню, помню, конечно, и
буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять
лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и
быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово:
быть или не
быть! Так смотри же, знай.
Это
был человек
лет пятидесяти пяти, изящного характера, с необыкновенною утонченностию вкуса.
Сгоревшее имение, с разбредшимися по миру мужиками,
было продано за долги; двух же маленьких девочек, шести и семи
лет, детей Барашкова, по великодушию своему, принял на свое иждивение и воспитание Афанасий Иванович Тоцкий.
Лет пять спустя, однажды, Афанасий Иванович, проездом, вздумал заглянуть в свое поместье и вдруг заметил в деревенском своем доме, в семействе своего немца, прелестного ребенка, девочку
лет двенадцати, резвую, милую, умненькую и обещавшую необыкновенную красоту; в этом отношении Афанасий Иванович
был знаток безошибочный.
Дело в том, что Афанасию Ивановичу в то время
было уже около пятидесяти
лет, и человек он
был в высшей степени солидный и установившийся.
Некоторое время, в первые два
года, он стал
было подозревать, что Настасья Филипповна сама желает вступить с ним в брак, но молчит из необыкновенного тщеславия и ждет настойчиво его предложения.
Трудно
было поверить, что будто бы Иван Федорович, на старости своих почтенных
лет, при своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр., и пр., соблазнился сам Настасьей Филипповной, — но так будто бы, до такой будто бы степени, что этот каприз почти походил на страсть.
Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в
летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует как глупый ребенок, хотя бы и
был семи пядей во лбу.
Это
была рослая женщина, одних
лет с своим мужем, с темными, с большою проседью, но еще густыми волосами, с несколько горбатым носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и тонкими впалыми губами.
— Прежде, когда я
лет семи
был, кажется, подвязывали, а теперь я обыкновенно к себе на колени салфетку кладу, когда
ем.
— Последнюю похвальную мысль я еще в моей «Хрестоматии», когда мне двенадцать
лет было, читала, — сказала Аглая.
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, — сказал князь, — я слышал один рассказ человека, который просидел в тюрьме
лет двенадцать; это
был один из больных у моего профессора и лечился.
— Коли говорите, что
были счастливы, стало
быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто
лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
Я не то чтоб учил их; о нет, там для этого
был школьный учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй, и учил их, но я больше так
был с ними, и все мои четыре
года так и прошли.
Мари
была ее дочь,
лет двадцати, слабая и худенькая; у ней давно начиналась чахотка, но она все ходила по домам в тяжелую работу наниматься поденно, — полы мыла, белье, дворы обметала, скот убирала.
«Вот кто
была причиной смерти этой почтенной женщины» (и неправда, потому что та уже два
года была больна), «вот она стоит пред вами и не смеет взглянуть, потому что она отмечена перстом божиим; вот она босая и в лохмотьях, — пример тем, которые теряют добродетель!
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, — это уж
было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то
есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может
быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти
лет прожил.
Варвара Ардалионовна
была девица
лет двадцати трех, среднего роста, довольно худощавая, с лицом не то чтобы очень красивым, но заключавшим в себе тайну нравиться без красоты и до страсти привлекать к себе.
Это
был еще довольно молодой человек,
лет под тридцать, скромно, но изящно одетый, с приятными, но как-то слишком уж солидными манерами.
Это
был господин
лет тридцати, не малого роста, плечистый, с огромною, курчавою, рыжеватою головой. Лицо у него
было мясистое и румяное, губы толстые; нос широкий и сплюснутый, глаза маленькие, заплывшие и насмешливые, как будто беспрерывно подмигивающие. В целом все это представлялось довольно нахально. Одет он
был грязновато.
Новый господин
был высокого роста,
лет пятидесяти пяти, или даже поболее, довольно тучный, с багрово-красным, мясистым и обрюзглым лицом, обрамленным густыми седыми бакенбардами, в усах, с большими, довольно выпученными глазами.
Ему случалось бывать прежде и в очень хорошем обществе, из которого он
был исключен окончательно всего только
года два-три назад.
Но тут сам сатана и подвертел: светло-голубая оказалась англичанка, гувернантка, или даже какой-то там друг дома у княгини Белоконской, а которая в черном платье, та
была старшая из княжон Белоконских, старая дева
лет тридцати пяти.
Я первый раз, может
быть, в целые два
года по сердцу говорю.
В эту минуту в отворенные двери выглянуло из комнат еще одно лицо, по-видимому, домашней экономки, может
быть, даже гувернантки, дамы
лет сорока, одетой в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.
В эти пять
лет ее петербургской жизни
было одно время, вначале, когда Афанасий Иванович особенно не жалел для нее денег; он еще рассчитывал тогда на ее любовь и думал соблазнить ее, главное, комфортом и роскошью, зная, как легко прививаются привычки роскоши и как трудно потом отставать от них, когда роскошь мало-помалу обращается в необходимость.
Остальные гости, которых
было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая дама,
лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.
Это
было третьего
года, на даче у Семена Ивановича Ищенка, в воскресенье.
Лет восьмидесяти, или по крайней мере около,
была старушонка.
А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в
году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, — так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла
была, души не хватало, ну, а теперь…
В продолжение зимы мало-помалу наконец решили отправиться на
лето за границу, то
есть Лизавета Прокофьевна с дочерьми; генералу, разумеется, нельзя
было тратить время на «пустое развлечение».
Может
быть, и родители убедились наконец, что женихи могут встретиться и за границей, и что поездка на одно
лето не только ничего не может расстроить, но, пожалуй, еще даже «может способствовать».
Но произошло опять нечто новое: уже в конце весны (свадьба Аделаиды несколько замедлилась и
была отложена до средины
лета) князь Щ. ввел в дом Епанчиных одного из своих дальних родственников, довольно хорошо, впрочем, ему знакомого.
Это
был некто Евгений Павлович Р., человек еще молодой,
лет двадцати восьми, флигель-адъютант, писаный красавец собой, «знатного рода», человек остроумный, блестящий, «новый», «чрезмерного образования» и — какого-то уж слишком неслыханного богатства.
Правда, ничего еще не
было сказано, даже намеков никаких не
было сделано; но родителям все-таки казалось, что нечего этим
летом думать о заграничной поездке.
Слушателями
были: мальчик
лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка
лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот, и, наконец, один чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый
лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.