Неточные совпадения
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как
есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то
есть деньгами Лихачев доехать
не мог! Нет, это
не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в
Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего
не могут доказать: «вот, дескать, это
есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь
не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть
не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер
был в
большом сомнении; посредничество секретаря для доклада
было необходимо.
— О, почти
не по делу! То
есть, если хотите, и
есть одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня с нею, Мышкиных
больше и нет.
Для вас же, князь, это даже
больше чем клад, во-первых, потому что вы
будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург.
Генеральша
была ревнива к своему происхождению. Каково же ей
было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала,
не больше как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
— Дайте же ему по крайней мере, maman, говорить, — остановила ее Александра. — Этот князь, может
быть,
большой плут, а вовсе
не идиот, — шепнула она Аглае.
— Коли говорите, что
были счастливы, стало
быть, жили
не меньше, а
больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и
не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
Я
не то чтоб учил их; о нет, там для этого
был школьный учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй, и учил их, но я
больше так
был с ними, и все мои четыре года так и прошли.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня
больше уж
не будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она
не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее
не потому, что влюблен в нее, а потому, что мне ее очень жаль, и что я с самого начала ее нисколько за виноватую
не почитал, а только за несчастную.
Я
не разуверял их, что я вовсе
не люблю Мари, то
есть не влюблен в нее, что мне ее только очень жаль
было; я по всему видел, что им так
больше хотелось, как они сами вообразили и положили промеж себя, и потому молчал и показывал вид, что они угадали.
Но одно только правда: я и в самом деле
не люблю
быть со взрослыми, с людьми, с
большими, — и это я давно заметил, —
не люблю, потому что
не умею.
На первый случай я положил
быть со всеми вежливым и откровенным;
больше от меня ведь никто
не потребует.
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это
не в
большую натугу
будет, —
не болтайте ни здесь, о том, что у меня с Аглаей сейчас
было, ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
— Любил вначале. Ну, да довольно…
Есть женщины, которые годятся только в любовницы и
больше ни во что. Я
не говорю, что она
была моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я
буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с собой захвачу. Я смешным
быть не хочу; прежде всего
не хочу
быть смешным.
— Отсюда далеко: у
Большого театра, дом Мытовцовой, почти тут же на площади, в бельэтаже… У ней
большого собрания
не будет, даром что именинница, и разойдутся рано…
— Я очень рад, что вас здесь встретил, Коля, — обратился к нему князь, —
не можете ли вы мне помочь? — Мне непременно нужно
быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я
не знаю ни улиц, ни дороги. Адрес, впрочем, имею: у
Большого театра, дом Мытовцовой.
«Самое
большое, — думал он, —
будет то, что
не примут и что-нибудь нехорошее обо мне подумают, или, пожалуй, и примут, да станут смеяться в глаза…
–…Но мы, может
быть,
будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем,
не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего
не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень
большое наследство. Вот это письмо…
В одной одежде
была полная перемена: всё платье
было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье
был недостаток: слишком уж сшито
было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но
не очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько этим
не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком
большой охотник посмеяться, может
быть, и нашел бы чему улыбнуться.
— Он поутру никогда много
не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь
больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
«Ты вот точно такой бы и
был, — усмехнулась мне под конец, — у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума
не было, потому что у тебя
большой ум
есть, говорит» (так и сказала, вот веришь или нет?
— По моему мнению, — начал князь довольно тихо, — по моему мнению, вы, господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, наполовину совершенно правы, даже я согласен, что на гораздо
большую половину, и я бы совершенно
был с вами согласен, если бы вы
не пропустили чего-то в ваших словах.
Тем
не менее я имею полное право, по самым точным данным, утверждать, что господину Бурдовскому хотя, конечно, и
была слишком хорошо известна эпоха его рождения, но совершенно
не было известно обстоятельство этого пребывания Павлищева за границей, где господин Павлищев провел
большую часть жизни, возвращаясь в Россию всегда на малые сроки.
Тут, напротив,
было полное убеждение со всех сторон, и хоть Чебаров, может
быть, и действительно
большой мошенник, но в этом деле он высказывается
не более как крючок, подьячий, промышленник.
Он надеялся нажить
большие деньги как адвокат, и расчет его
был не только тонкий и мастерской, но вернейший: он основывался на легкости, с которою князь дает деньги, и на благодарно-почтительном чувстве его к покойному Павлищеву; он основывался, наконец (что важнее всего), на известных рыцарских взглядах князя насчет обязанностей чести и совести.
Князь хоть и обвинил себя во многом, по обыкновению, и искренно ожидал наказания, но все-таки у него
было сначала полное внутреннее убеждение, что Лизавета Прокофьевна
не могла на него рассердиться серьезно, а рассердилась
больше на себя самоё.
— Это-то, кажется,
было; ветреник! Но, впрочем, если
было, то уж очень давно, еще прежде, то
есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким
был знаком. Теперь же
быть ничего
не могло в этом роде, на ты они
не могли
быть никогда! Сами знаете, что и ее всё здесь
не было; нигде
не было. Многие еще и
не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три,
не больше.
Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения князь
был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых вопросов, или, лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя,
быть не могло. Тогда и Ганя решился говорить с
большою выдержкой. Он,
не умолкая, рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но до главного
не коснулся.
Если, например, в продолжение десятков лет все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда миллиарды по четыре процента, то, уж разумеется, когда ломбарда
не стало и все остались при собственной инициативе, то
большая часть этих миллионов должна
была непременно погибнуть в акционерной горячке и в руках мошенников, — и это даже приличием и благонравием требовалось.
Тема завязавшегося разговора, казалось,
была не многим по сердцу; разговор, как можно
было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем
больше упорствовал и
не смотрел на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и
не всё понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу,
не уходила, слушала и упорно молчала.
— Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом, князь, — продолжал Евгений Павлович, — что у нас до сих пор либералы
были только из двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А так как оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем
больше, от поколения к поколению, то, стало
быть, и всё то, что они делали и делают,
было совершенно
не национальное…
Тем самым, что и прежде, — тем, что русский либерал
есть покамест еще
не русский либерал;
больше ничем, по-моему.
Никто
больше не последовал за эксцентричною дамой; но, сходя вниз, она даже и
не оглянулась назад, как будто ей решительно всё равно
было, следуют ли за ней или нет.
— Я хоть женщина, а ни за что бы
не убежала, — заметила она чуть
не обидчиво. — А впрочем, вы надо мной смеетесь и кривляетесь по вашему обыкновению, чтобы себе
больше интересу придать; скажите: стреляют обыкновенно с двенадцати шагов? Иные и с десяти? Стало
быть, это наверно
быть убитым или раненым?
Над матерью сейчас насмеялась в глаза, над сестрами, над князем Щ.; про меня и говорить нечего, надо мной она редко когда
не смеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю даже, что она смеется, — и, кажется, бесенок этот меня за это особенно любит, то
есть больше всех других, кажется.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал
было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы
не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого
больше объяснения
не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Больше ему ничего и
не надо
было.
Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор
большое участие, но одушевление его
было только лихорадочное; собственно к разговору он
был невнимателен; спор его
был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он
не договаривал и бросал то, о чем за минуту сам начинал говорить с горячечным жаром.
И, во-первых, по моему мнению, младенец слишком мал, то
есть не крупен, так что за известное время светских младенцев потребовалось бы втрое, впятеро
большая цифра, нежели духовных, так что и грех, если и уменьшался с одной стороны, то в конце концов увеличивался с другой,
не качеством, так количеством.
— Вам нельзя
больше пить, Ипполит, я вам
не дам…
Пожалуй, я
не буду больше пить.
— Это
были вы! — повторил он наконец чуть
не шепотом, но с чрезвычайным убеждением. — Вы приходили ко мне и сидели молча у меня на стуле, у окна, целый час;
больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и ушли в третьем часу… Это
были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, —
не понимаю, но это
были вы!
Эта вещь
была большой, сафьянный, старого устройства и туго набитый бумажник; но почему-то я с первого взгляда угадал, что в нем
было что угодно, но только
не деньги.
— Ну, довольно, надо торопиться, — заключила она, выслушав всё, — всего нам только час здесь
быть, до восьми часов, потому что в восемь часов мне надо непременно
быть дома, чтобы
не узнали, что я здесь сидела, а я за делом пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня совсем теперь сбили. Об Ипполите я думаю, что пистолет у него так и должен
был не выстрелить, это к нему
больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел застрелиться и что тут
не было обману?
— То
есть, это… как вам сказать? Это очень трудно сказать. Только ему, наверно, хотелось, чтобы все его обступили и сказали ему, что его очень любят и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в живых. Очень может
быть, что он вас имел всех
больше в виду, потому что в такую минуту о вас упомянул… хоть, пожалуй, и сам
не знал, что имеет вас в виду.
Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась в первой же комнате; дальше она идти
не могла и опустилась на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это
была довольно
большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках у окон и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать.
— Князь! Многоуважаемый князь!
Не только деньги, но за этого человека я, так сказать, даже жизнью… нет, впрочем, преувеличивать
не хочу, —
не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь или даже кашель, — то, ей-богу, готов
буду перенести, если только за очень
большую нужду; ибо считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с;
не только деньги-с!
— Но мне жаль, что вы отказываетесь от этой тетрадки, Ипполит, она искренна, и знаете, что даже самые смешные стороны ее, а их много (Ипполит сильно поморщился), искуплены страданием, потому что признаваться в них
было тоже страдание и… может
быть,
большое мужество. Мысль, вас подвигшая, имела непременно благородное основание, что бы там ни казалось. Чем далее, тем яснее я это вижу, клянусь вам. Я вас
не сужу, я говорю, чтобы высказаться, и мне жаль, что я тогда молчал…
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут
был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже
не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в
больших чинах, на прекрасных местах и с
большими деньгами, хотя и без
больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.