Неточные совпадения
—
А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь
ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут?
А это правда, что вот родитель мой помер,
а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «
А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «
Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
— О, я
ведь не в этой комнате просил; я
ведь знаю;
а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык,
а вот уж часа три не курил. Впрочем, как вам угодно и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
—
А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, —
ведь я вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом, чем ты станешь дарить:
ведь тут надо тысячи! Разве портретом?
А что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?
— Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но
ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится,
а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
Каллиграф не допустил бы этих росчерков или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, —
а в целом, посмотрите, оно составляет
ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть!
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое,
а она
ведь ужасно страдала,
а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
— Швейцария тут не помешает;
а впрочем, повторяю, как хочешь. Я
ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник,
а во-вторых, не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии.
Ведь, подумаешь, как это жестоко,
а с другой стороны, ей-богу, эти невинные люди от чистого сердца делают и уверены, что это человеколюбие), потом туалет (вы знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до эшафота…
Я давеча уже подумал, что, может быть, я и впрямь из счастливых: я
ведь знаю, что таких, которых тотчас полюбишь, не скоро встретишь,
а я вас, только что из вагона вышел, тотчас встретил.
— Но только так, чтобы никто не заметил, — умолял обрадованный Ганя, — и вот что, князь, я надеюсь
ведь на ваше честное слово,
а?
— Что сегодня? — встрепенулся было Ганя и вдруг набросился на князя. —
А, понимаю, вы уж и тут!.. Да что у вас, наконец, болезнь это, что ли, какая? Удержаться не можете? Да
ведь поймите же наконец, ваше сиятельство…
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?!
А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит,
а невесту всю мне оставит.
Ведь так, Ганька, подлец!
Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Да, почти как товарищ. Я вам потом это всё разъясню…
А хороша Настасья Филипповна, как вы думаете? Я
ведь ее никогда еще до сих пор не видывал,
а ужасно старался. Просто ослепила. Я бы Ганьке всё простил, если б он по любви; да зачем он деньги берет, вот беда!
— Ну, еще бы! Вам-то после…
А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но
ведь он ее почти в детстве писал.
— Ну, старшая, пошла! Вот это-то в ней и скверно.
А кстати, я
ведь думал, что отец наверно с Рогожиным уедет. Кается, должно быть, теперь. Посмотреть, что с ним в самом деле, — прибавил Коля, выходя.
Вы за давешнее
ведь не сердитесь,
а?
—
А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего, не буду смеяться; до свиданья.
А знаете,
ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже.
А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
— То-то и есть что нет, вышло скверно, всяк действительно кое-что рассказал, многие правду, и представьте себе,
ведь даже с удовольствием иные рассказывали,
а потом всякому стыдно стало, не выдержали! В целом, впрочем, было превесело, в своем то есть роде.
— Положим. Но
ведь возможности не было, чтобы вы так рассказали, что стало похоже на правду и вам поверили?
А Гаврила Ардалионович совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысль игры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого рода хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно неприличном.
Первым словом Никифора: «
А знаете, ваше благородие, хозяйка-то наша
ведь померла».
А то
ведь простая шалость, из-за простого волокитства, не более.
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь
ведь!
А ты сто тысяч-то возьми,
а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Ведь он в твоем доме, при твоей матери и сестре меня торговал,
а ты вот все-таки после того свататься приехал да чуть сестру не привез?
— И добро бы ты с голоду умирал,
а ты
ведь жалованье, говорят, хорошее получаешь!
Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание
ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там,
а здесь Ганечку; и что же б ты думала: я с ним эти пять лет не жила,
а деньги-то с него брала, и думала, что права!
Потому
ведь на мне ничего своего; уйду — все ему брошу, последнюю тряпку оставлю,
а без всего меня кто возьмет, спроси-ка вот Ганю, возьмет ли?
А многие шептали друг другу, что
ведь дело это самое обыкновенное, что мало ли на ком князья женятся, и цыганок из таборов берут.
— Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали,
а замуж никто еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь говорил?
Ведь почти что неприлично… Рогожин! Ты погоди уходить-то. Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?
А теперь я гулять хочу, я
ведь уличная!
Нет, лучше простимся по-доброму,
а то
ведь я и сама мечтательница, проку бы не было!
— Лукьян Тимофеич,
а Лукьян Тимофеич! Вишь
ведь! Да глянь сюда!.. Ну, да пусто бы вам совсем!
— Вы чего пугаете-то, я
ведь не Таня, не побегу.
А вот Любочку так, пожалуй, разбудите, да еще родимчик привяжется… что кричите-то!
— Соврал! — крикнул племянник, — и тут соврал! Его, князь, зовут вовсе не Тимофей Лукьянович,
а Лукьян Тимофеевич! Ну зачем, скажи, ты соврал? Ну не всё ли равно тебе, что Лукьян, что Тимофей, и что князю до этого?
Ведь из повадки одной только и врет, уверяю вас!
— Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни,
а спроси, почему я этак заключил, — ничем объяснить не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит. Прежде и не вздумал бы, что ты в таком доме живешь,
а как увидал его, так сейчас и подумалось: «Да
ведь такой точно у него и должен быть дом!»
Я
ведь тебе уж и прежде растолковал, что я ее «не любовью люблю,
а жалостью».
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется,
а со мной вот именно такая.
Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала!
А денег-то, денег сколько я перевел…
Она
ведь со мной всё про вздоры говорит али насмехается; да и тут смеясь начала,
а потом такая стала сумрачная; весь этот дом ходила, осматривала, и точно пужалась чего.
(
А она мне и сама как-то раз в Москве говорила: „Ты бы образил себя хоть бы чем, хоть бы „Русскую историю“ Соловьева прочел, ничего-то
ведь ты не знаешь“.)
Скорей свадьбу!» Сама торопит, день назначает,
а станет подходить время — испужается али мысли другие пойдут — бог знает,
ведь ты видел же: плачет, смеется, в лихорадке бьется.
— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить. Многие
ведь ноне не веруют.
А что, правда (ты за границей-то жил), — мне вот один с пьяных глаз говорил, что у нас, по России, больше, чем во всех землях таких, что в бога не веруют? «Нам, говорит, в этом легче, чем им, потому что мы дальше их пошли…»
«Что ты, говорю, молодка?» (Я
ведь тогда всё расспрашивал.) «
А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится».
— Вот она ничего
ведь не понимает, что говорят, и ничего не поняла моих слов,
а тебя благословила; значит, сама пожелала… Ну, прощай, и мне, и тебе пора.
Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе: что
ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания,
а стало быть и «высшего бытия», не что иное, как болезнь, как нарушение нормального состояния,
а если так, то это вовсе не высшее бытие,
а, напротив, должно быть причислено к самому низшему.
Припомнил и полового; это был неглупый парень, солидный и осторожный,
а «впрочем,
ведь бог его знает какой.
— Ардалион Александрыч, батюшка! — крикнула она ему вслед, — остановись на минутку; все мы грешны; когда будешь чувствовать, что совесть тебя меньше укоряет, приходи ко мне, посидим, поболтаем о прошлом-то. Я
ведь еще, может, сама тебя в пятьдесят раз грешнее; ну,
а теперь прощай, ступай, нечего тебе тут… — испугалась она вдруг, что он воротится.
— По делу, говорят, только
ведь они такие, что не пустить их теперь, так они и дорогой остановят. Лучше, Лев Николаевич, пустить,
а потом уж и с плеч их долой. Их там Гаврила Ардалионович и Птицын уговаривают, не слушаются.
— Но
ведь если вы, наконец, господин Бурдовский, не желаете здесь говорить, — удалось наконец вклеить князю, чрезвычайно пораженному таким началом, — то говорю вам, пойдемте сейчас в другую комнату,
а о вас всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…