Неточные совпадения
Я знал,
что они всю жизнь
во мне кишели и из меня вон наружу просились, но я их
не пускал,
не пускал, нарочно
не пускал наружу.
Но главная черта была в том,
что все это как будто
не случайно
во мне было, а как будто ему и следовало так быть.
Пожалуй, и мстить начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито,
не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед,
что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает
во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и
не почешется.
Вы скажете,
что это было
во времена, говоря относительно, варварские;
что и теперь времена варварские, потому
что (тоже говоря относительно) и теперь булавки втыкаются;
что и теперь человек хоть и научился иногда видеть яснее,
чем во времена варварские, но еще далеко
не приучился поступать так, как ему разум и науки указывают.
Ведь если мне, например, когда-нибудь расчислят и докажут,
что если я показал такому-то кукиш, так именно потому,
что не мог
не показать и
что непременно таким-то пальцем должен был его показать, так
что же тогда
во мне свободного-то останется, особенно если я ученый и где-нибудь курс наук кончил?
Пестро? пожалуй, хоть и пестро; разобрать только
во все века и у всех народов одни парадные мундиры на военных и статских, — уж одно это
чего стоит, а с вицмундирами и совсем можно ногу сломать; ни один историк
не устоит.
Замечательно,
что эти приливы «всего прекрасного и высокого» приходили ко мне и
во время развратика, и именно тогда, когда я уже на самом дне находился, приходили так, отдельными вспышечками, как будто напоминая о себе, но
не истребляли, однако ж, развратика своим появлением; напротив, как будто подживляли его контрастом и приходили ровно на столько, сколько было нужно для хорошего соуса.
Но сколько любви, господи, сколько любви переживал я, бывало, в этих мечтах моих, в этих «спасеньях
во все прекрасное и высокое»: хоть и фантастической любви, хоть и никогда ни к
чему человеческому на деле
не прилагавшейся, но до того было ее много, этой любви,
что потом, на деле, уж и потребности даже
не ощущалось ее прилагать: излишняя б уж это роскошь была.
Меня он постоянно считал ни
во что; обращался же хоть
не совсем вежливо, но сносно.
— Я с удивлением узнал о вашем желании участвовать с нами, — начал он, сюсюкивая и пришепетывая, и растягивая слова,
чего прежде с ним
не бывало. — Мы с вами как-то всё
не встречались. Вы нас дичитесь. Напрасно. Мы
не так страшны, как вам кажется. Ну-с,
во всяком случае рад во-зоб-но-вить…
Я повернулся с омерзеньем; я уже
не холодно резонерствовал. Я сам начинал чувствовать,
что говорю, и горячился. Я уже свои заветные идейки, в углу выжитые, жаждал изложить. Что-то вдруг
во мне загорелось, какая-то цель «явилась».
…И к тому ж я… может быть, тоже такой же несчастный, почем ты знаешь, и нарочно в грязь лезу, тоже с тоски. Ведь пьют же с горя: ну, а я вот здесь — с горя. Ну скажи, ну
что тут хорошего: вот мы с тобой… сошлись… давеча, и слова мы
во все время друг с дружкой
не молвили, и ты меня, как дикая, уж потом рассматривать стала; и я тебя также. Разве эдак любят? Разве эдак человек с человеком сходиться должны? Это безобразие одно, вот
что!
А впрочем, пожалуй, пусть и придет; ничего…» Но, очевидно, главное и самое важное дело теперь было
не в этом: надо было спешить и
во что бы ни стало скорее спасать мою репутацию в глазах Зверкова и Симонова.
Что-то
не умирало
во мне внутри, в глубине сердца и совести,
не хотело умереть и сказывалось жгучей тоской.
Иногда мне приходила мысль самому съездить к ней, «рассказать ей все» и упросить ее
не приходить ко мне. Но тут, при этой мысли,
во мне подымалась такая злоба,
что, кажется, я бы так и раздавил эту «проклятую» Лизу, если б она возле меня вдруг случилась, оскорбил бы ее, оплевал бы, выгнал бы, ударил бы!
Во-первых, я и полюбить уж
не мог, потому
что, повторяю, любить у меня — значило тиранствовать и нравственно превосходствовать.
Леонтий, разумеется, и не думал ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах, то есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не мог. И одеться ему было
не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, — вот весь его гардероб.
— Да вот же всё эти, что опивали да объедали его, а теперь тащат, кто за что схватится. Ну, вот видите, не правду ж я говорила: последний халат — вот он, — один только и есть, ему самому, станет обмогаться,
не во что будет одеться, а этот глотик уж и тащит без меня. — «Он, говорит, сам обещал», перекривляла Афимья. — Да кто вам, нищебродам, не пообещает! Выпросите. А вот он обещал, а я не даю: вот тебе и весь сказ.
Неточные совпадения
Городничий.
Что, Анна Андреевна? а? Думала ли ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно: тебе и
во сне
не виделось — просто из какой-нибудь городничихи и вдруг; фу-ты, канальство! с каким дьяволом породнилась!
Городничий. И
не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и
во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает,
не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
О! я шутить
не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да
что в самом деле? Я такой! я
не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде.
Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Так как я знаю,
что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому
что ты человек умный и
не любишь пропускать того,
что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать
во всякий час, если только уже
не приехал и
не живет где-нибудь инкогнито…
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В
чем счастие солдатское? // Да
не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, //
Что в двадцати сражениях // Я был, а
не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и
во время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти
не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!