Неточные совпадения
Помню
я тоже, как однажды одного арестанта, прежде зажиточного сибирского мужика, раз под вечер позвали к воротам.
Не было ремесла, которого бы не знал Аким Акимыч. Он был столяр, сапожник, башмачник, маляр, золотильщик, слесарь, и всему этому обучился уже в каторге. Он делал все самоучкой: взглянет раз и сделает. Он делал
тоже разные ящики, корзинки, фонарики, детские игрушки и продавал их в городе. Таким образом, у него водились деньжонки, и он немедленно употреблял их на лишнее белье, на подушку помягче, завел складной тюфячок. Помещался он в одной казарме со
мною и многим услужил
мне в первые дни моей каторги.
— Скажите, пожалуйста, — продолжал
я расспрашивать поляка, — ведь вот они
тоже едят свое кушанье, а
я пью чай. А между тем они смотрят, как будто завидуют за этот чай. Что это значит?
Все были в некотором волнении, и, признаюсь,
я тоже ожидал появления знаменитого разбойника с крайним любопытством.
Наконец, он выписался еще с не совсем поджившей спиной;
я тоже пошел в этот раз на выписку, и из госпиталя нам случилось возвращаться вместе:
мне в острог, а ему в кордегардию подле нашего острога, где он содержался и прежде.
Раз, уже довольно долго после моего прибытия в острог,
я лежал на нарах и думал о чем-то очень тяжелом. Алей, всегда работящий и трудолюбивый, в этот раз ничем не был занят, хотя еще было рано спать. Но у них в это время был свой мусульманский праздник, и они не работали. Он лежал, заложив руки за голову, и
тоже о чем-то думал. Вдруг он спросил
меня...
Он замолчал и в этот вечер уже больше не сказал ни слова. Но с этих пор он искал каждый раз говорить со
мной, хотя сам из почтения, которое он неизвестно почему ко
мне чувствовал, никогда не заговаривал первый. Зато очень был рад, когда
я обращался к нему.
Я расспрашивал его про Кавказ, про его прежнюю жизнь. Братья не мешали ему со
мной разговаривать, и им даже это было приятно. Они
тоже, видя, что
я все более и более люблю Алея, стали со
мной гораздо ласковее.
Но это было
тоже одно из первых впечатлений, а
я еще продолжал ко всему жадно присматриваться.
Между угрюмыми и ненавистливыми лицами остальных каторжных
я не мог не заметить
тоже несколько добрых и веселых.
У
меня тоже был и другой прислужник, Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал
мне одного из арестантов — Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он будет
мне стряпать ежедневно особое кушанье, если
мне уж так противно казенное и если
я имею средства завести свое.
Разговаривать с ним
я тоже не мог; он
тоже разговаривать не умел, и видно, что ему это было в большой труд, и он только тогда оживлялся, когда, чтоб кончить разговор, дашь ему что-нибудь сделать, попросишь его сходить, сбегать куда-нибудь.
Очень много способствовала тому встреча моя с А-вым,
тоже арестантом, прибывшим незадолго до
меня в острог и поразившим
меня особенно мучительным впечатлением в первые дни моего прибытия в каторгу.
Их привычки, понятия, мнения, обыкновения стали как будто
тоже моими, по крайней мере по форме, по закону, хотя
я и не разделял их в сущности.
Мог ли
я, например, хоть когда-нибудь прежде подозревать, что такие вещи, такие старые обноски могут считаться
тоже вещами?
Эту книгу, с заклеенными в ней деньгами, подарили
мне еще в Тобольске те, которые
тоже страдали в ссылке [Эту книгу, с заклеенными в ней деньгами, подарили
мне еще в Тобольске те, которые
тоже страдали в ссылке…
Но
я знал
тоже, что ведь это только афоризм, а передо
мной все-таки явится самая неожиданная практика.
Со
мной все такие были замечательно вежливы, во все продолжение каторги, но не очень разговорчивы;
тоже как будто из достоинства.
Я тоже, видно, примелькался им, чему
я был очень рад.
Не знаю
тоже почему, но
мне всегда казалось, что он как будто вовсе не жил вместе со
мною в остроге, а где-то далеко в другом доме, в городе, и только посещал острог мимоходом, чтоб узнать новости, проведать
меня, посмотреть, как мы все живем.
Почему это так
мне казалось, —
тоже не могу дать отчета.
Не понимал
я тоже, зачем он живет в остроге, зачем не бежит?
Дивился
я на него
тоже, когда он, несмотря на видимую ко
мне привязанность, обкрадывал
меня.
Арестанты ожидали его с какою-то торжественностью, и, глядя на них,
я тоже стал ожидать чего-то необыкновенного.
Когда мы пришли домой,
я предложил ему стакан чаю. От чаю он не отказался, выпил и поблагодарил.
Мне пришло в голову раскошелиться и попотчевать его косушкой. Косушка нашлась и в нашей казарме. Петров был отменно доволен, выпил, крякнул и, заметив
мне, что
я совершенно оживил его, поспешно отправился в кухню, как будто там без него чего-то никак не могли решить. Вместо него ко
мне явился другой собеседник, Баклушин (пионер), которого
я еще в бане
тоже позвал к себе на чай.
Сказала она
мне тоже, что послезавтра, в воскресенье, он их обеих утром на кофе звал и что будет еще один родственник, старик, прежде был купец, а теперь бедный-пребедный, где-то в подвале надсмотрщиком служит.
Сказала она
мне тоже, что тетка тотчас же после давешнего домой пришла и так струсила, что заболела и — молчок; и сама никому не объявила и
мне говорить запретила; боится; как угодно пусть так и делают.
Я тоже вышел из казармы; начинало чуть-чуть светать; звезды меркли; морозный тонкий пар подымался кверху.
Он
тоже заметил Алея и,
я видел, несколько раз с полуулыбкой оборачивался поглядеть на него: так он был мил! «Алей Семеныч» называл он его, не знаю зачем.
Я с любопытством осматривал моих новых товарищей, но, помню, особенное любопытство тогда же возбудил во
мне один, уже умиравший, из нашего острога,
тоже чахоточный и
тоже в последних днях, лежавший через кровать от Устьянцева и, таким образом,
тоже почти против
меня.
Я вспомнил теперь и об этом старикашке единственно потому, что он произвел на
меня тогда
тоже некоторое впечатление и в одну минуту успел дать
мне довольно полное понятие о некоторых особенностях арестантской палаты.
Но если уж спрошено раз: «Для чего?», и так как уж пришлось к слову, то не могу не вспомнить теперь и еще об одном недоумении, столько лет торчавшем передо
мной в виде самого загадочного факта, на который
я тоже никаким образом не мог подыскать ответа.
— А ты думаешь,
мне не жалко тебя? Ты думаешь,
мне в удовольствие смотреть, как тебя будут бить? Ведь
я тоже человек! Человек
я аль нет, по-твоему?
— Кто? Известно кто, исправник. Это, братцы, по бродяжеству было. Пришли мы тогда в К., а было нас двое,
я да другой,
тоже бродяга, Ефим без прозвища. По дороге мы у одного мужика в Толминой деревне разжились маненько. Деревня такая есть, Толмина. Ну, вошли, да и поглядываем: разжиться бы и здесь, да и драло. В поле четыре воли, а в городе жутко — известно. Ну, перво-наперво зашли в кабачок. Огляделись. Подходит к нам один, прогорелый такой, локти продраны, в немецком платье. То да се.
— Так-с. И мы тоже-с. Тут у
меня еще двое благоприятелей, говорит,
тоже у генерала Кукушкина [То есть в лесу, где поет кукушка. Он хочет сказать, что они
тоже бродяги. (Примеч. автора.)] служат. Так вот смею спросить, мы вот подкутили маненько да и деньжонками пока не разжились. Полштофика благоволите нам.
— Нет, не сдурел. А в Т-ке писарек занедолго штуку выкинул: деньги тяпнул казенные, да с тем и бежал,
тоже уши торчали. Ну, дали знать повсеместно. А
я по приметам-то как будто и подошел, так вон он и пытал
меня: умею ли
я писать и как
я пишу?
Я долго не мог вникнуть, про что он рассказывает.
Мне казалось
тоже сначала, что он все отступает от темы и увлекается посторонним. Он, может быть, и замечал, что Черевину почти дела нет до его рассказа, но, кажется, хотел нарочно убедить себя, что слушатель его — весь внимание, и, может быть, ему было бы очень больно, если б он убедился в противном.
— Стой, подожди.
Я тогда
тоже родителя схоронил, а матушка моя пряники, значит, пекла, на Анкудима работали, тем и кормились. Житье у нас было плохое. Ну,
тоже заимка за лесом была, хлебушка сеяли, да после отца-то всё порешили, потому
я тоже закурил, братец ты мой. От матери деньги побоями вымогал…
— Стал
я это перед ней, тогда, тут же с постели, на коленки, руки сложил: «Матушка, говорю, Акулина Кудимовна, прости ты
меня, дурака, в том, что
я тебя
тоже за такую почитал.
Ну и пьян
тоже был; так
меня уж подле Власовых изловили да силком три человека домой привели.
— А она-то, знать, после
меня встала и
тоже домой пошла. Так ее за сто шагов уж от того места потом нашли.
Я тоже эдак свою жену с полюбовником раз застал.
И потому весна, призрак свободы, всеобщее веселье в природе, сказывалась на
мне как-то
тоже грустно и раздражительно.
«
Тоже ведь и
я человек, — может быть, думал он или чувствовал, подавая, — перед богом-то все равны…» Причащались мы за ранней обедней.
Я тоже любил подносить Гнедку хлеба. Как-то приятно было смотреть в его красивую морду и чувствовать на ладони его мягкие, теплые губы, проворно подбиравшие подачку.
Говорил
я тоже, что привыкнуть к этой жизни не могли и другие арестанты.
Сошедший с ума, зачитавшийся Библии арестант, о котором
я уже упоминал и который бросился с кирпичом на майора, вероятно
тоже был из отчаявшихся, из тех, кого покинула последняя надежда; а так как совершенно без надежды жить невозможно, то он и выдумал себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве.
Не говорю
я тоже ничего о перемене привычек, образа жизни, пищи и проч., что для человека из высшего слоя общества, конечно, тяжелее, чем для мужика, который нередко голодал на воле, а в остроге по крайней мере сыто наедался.
Они, очевидно, не верили, чтоб и
я тоже показывал претензию.
— А, Прокофьев! Елкин
тоже, это ты, Алмазов… Становитесь, становитесь сюда, в кучку, — говорил нам майор каким-то уторопленным, но мягким голосом, ласково на нас поглядывая. — М-цкий, ты
тоже здесь… вот и переписать. Дятлов! Сейчас же переписать всех довольных особо и всех недовольных особо, всех до единого, и бумагу ко
мне.
Я всех вас представлю… под суд!
Я вас, мошенники!
— Людвиг Корчинский был осужден за «возмущение против православной церкви и верховной власти и покушение к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии».] тихий и кроткий молодой человек,
тоже, как и
я, любил много ходить в шабашное время по двору.