Неточные совпадения
Приходили в острог такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили из мерки на воле, так что уж и преступления свои делали
под конец как будто не сами
собой, как будто сами не зная зачем, как будто в бреду, в чаду; часто из тщеславия, возбужденного в высочайшей степени.
В довершение картины представьте
себе этого волокиту бритого, в кандалах, полосатого и
под конвоем.
Невозможно представить
себе ничего жесточе этого битья: его били в грудь,
под сердце,
под ложечку, в живот; били много и долго и переставали только тогда, когда он терял все свои чувства и становился как мертвый.
Долго кряхтя
под лямкой и перейдя все степени подчиненности, они вдруг видят
себя офицерами, командирами, благородными и с непривычки и первого упоения преувеличивают понятие о своем могуществе и значении; разумеется, только относительно подчиненных им нижних чинов.
За копейку тот уступил свое место, немедленно получил от Петрова деньги, которые тот нес, зажав в кулаке, предусмотрительно взяв их с
собою в баню, и тотчас же юркнул
под лавку прямо
под мое место, где было темно, грязно и где липкая сырость наросла везде чуть не на полпальца.
Сев за стол, он начинает есть с жадностью и вздрагивает с каждым шагом барина, чтоб тот не заметил его проделок; чуть тот повернется на месте, он прячется
под стол и тащит с
собой курицу.
Только было он распорядился бутылкой, налил
себе в стакан и хотел пить, как вдруг возвращаются черти, крадутся сзади на цыпочках и цап-царап его
под бока.
Но вот, — и решительно не понимаю, как это всегда так случалось, — но я никогда не мог отказаться от разных услужников и прислужников, которые сами ко мне навязывались и
под конец овладевали мной совершенно, так что они по-настоящему были моими господами, а я их слугой; а по наружности и выходило как-то само
собой, что я действительно барин, не могу обойтись без прислуги и барствую.
«Меня за все били, Александр Петрович, — говорил он мне раз, сидя на моей койке,
под вечер, перед огнями, — за все про все, за что ни попало, били лет пятнадцать сряду, с самого того дня, как
себя помнить начал, каждый день по нескольку раз; не бил, кто не хотел; так что я
под конец уж совсем привык».
— Бывало, идешь этта, братцы, — рассказывает какой-нибудь арестантик, и все лицо его улыбается от воспоминания, — идешь, а он уж сидит
себе под окошком в халатике, чай пьет, трубочку покуривает. Снимешь шапку.
Бросил я ее, страх на меня напал, и лошадь бросил, а сам бежать, бежать, домой к
себе по задам забежал, да в баню: баня у нас такая старая, неслужащая стояла;
под потолок забился и сижу там.
Прибавлять больше нечего. Нечего говорить и распространяться о всей глубине трагического в этом факте, о загубленной еще смолоду жизни
под таким ужасным обвинением. Факт слишком понятен, слишком поразителен сам по
себе.
Я завидовал им в том, что они все-таки между своими, в товариществе, понимают друг друга, хотя в сущности им всем, как и мне, надоело и омерзело это товарищество из-под плети и палки, эта насильная артель, и всякий про
себя смотрел от всех куда-нибудь в сторону.
Он лег
под розги беспрекословно, закусил
себе зубами руку и вытерпел наказание без малейшего крика или стона, не шевелясь.
Но когда их по вечеру действительно привезли, связанных по рукам и по ногам, с жандармами, вся каторга высыпала к палям смотреть, что с ними будут делать. Разумеется, ничего не увидали, кроме майорского и комендантского экипажа у кордегардии. Беглецов посадили в секретную, заковали и назавтра же отдали
под суд. Насмешки и презрение арестантов вскоре упали сами
собою. Узнали дело подробнее, узнали, что нечего было больше и делать, как сдаться, и все стали сердечно следить за ходом дела в суде.
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи
под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю
себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было
под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Под березками // Крестьяне пробираются, // Гуторят меж
собой: // «Идем одной деревнею, // Идем другой — пустехонько!
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — //
Под розгами,
под палками // По мелочам ушла!
Константинополь, бывшая Византия, а ныне губернский город Екатериноград, стоит при излиянии Черного моря в древнюю Пропонтиду и
под сень Российской Державы приобретен в 17… году, с распространением на оный единства касс (единство сие в том состоит, что византийские деньги в столичном городе Санкт-Петербурге употребление
себе находить должны).
Под именем Сатурна он изображал
себя,
под именем Венеры — известную тогда красавицу Наталью Кирилловну де Помпадур.