Неточные совпадения
Он квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой
была больная в чахотке дочь, а у
той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая и веселенькая девочка.
Представьте себе большой двор, шагов в двести длины и шагов в полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким тыном,
то есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленных поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога.
Например, я бы никак не мог представить себе: что страшного и мучительного в
том, что я во все десять лет моей каторги ни разу, ни одной минуты не
буду один?
А между
тем у всякого
была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля.
Я знал из них даже убийц до
того веселых, до
того никогда не задумывающихся, что можно
было биться об заклад, что никогда совесть не сказала им никакого упрека.
С первого взгляда можно
было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные личности, царившие над другими невольно, и
те старались попасть в общий тон всего острога.
Все
были помешаны на
том, как наружно держать себя.
Было несколько истинно сильных людей;
те были просты и не кривлялись.
Сплетни и пересуды
были беспрерывные: это
был ад,
тьма кромешная.
Весь этот народ работал из-под палки, следственно он
был праздный, следственно развращался: если и не
был прежде развращен,
то в каторге развращался.
Этот майор
был какое-то фатальное существо для арестантов, он довел их до
того, что они его трепетали.
— Комендантом Омской крепости
был полковник А. Ф. де Граве, по воспоминаниям старшего адъютанта омского корпусного штаба Н. Т. Черевина, «добрейший и достойнейший человек».] умерявшего иногда его дикие выходки,
то он бы наделал больших бед своим управлением.
Обыски
были частые, неожиданные и нешуточные, наказания жестокие; но так как трудно отыскать у вора, когда
тот решился что-нибудь особенно спрятать, и так как ножи и инструменты
были всегдашнею необходимостью в остроге,
то, несмотря на обыски, они не переводились.
— В документах Омского острога
есть запись о
том, что арестант Андрей Шаломенцев
был наказан «за сопротивление против плац-майора Кривцова при наказании его розгами и произнесении слов, что непременно над собою что-нибудь сделает или зарежет Кривцова».
Но, несмотря на всевозможные точки зрения, всякий согласится, что
есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и
будут считаться такими до
тех пор, покамест человек останется человеком.
— Прообразом дворянина-«отцеубийцы»
был Д. Н. Ильинский, о котором до нас дошло семь
томов его судебного дела.
Арестанты презирали его не за преступление, о котором не
было и помину, а за дурь, за
то, что не умел вести себя.
Факты
были до
того ясны, что невозможно
было не верить.
Я знал в остроге одного арестанта, наружностью размера колоссального, но до
того кроткого, тихого, смиренного, что нельзя
было представить себе, каким образом он очутился в остроге.
Он
был до
того незлобив и уживчив, что во все время своего пребывания в остроге ни с кем не поссорился.
Ее муж, молодой солдат,
был под судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в
то время, когда и я там лежал больной.
Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще
было самое отвратительное; но, несмотря на
то, — странное дело! — мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой.
Если теперешняя каторжная работа и безынтересна и скучна для каторжного,
то сама в себе, как работа, она разумна: арестант делает кирпич, копает землю, штукатурит, строит; в работе этой
есть смысл и цель.
Но так как часть такой пытки, бессмыслицы, унижения и стыда
есть непременно и во всякой вынужденной работе,
то и каторжная работа несравненно мучительнее всякой вольной, именно
тем, что вынужденная.
Но собственную пищу заводили только
те, у которых водились постоянные деньги; большинство же каторги
ело казенную.
— Чего кричишь! За постой у нас деньги платят; сам проваливай! Ишь, монумент вытянулся.
То есть никакой-то, братцы, в нем фортикультяпности нет.
«Фортикультяпность» произвела некоторый эффект: многие засмеялись.
Того только и надо
было веселому толстяку, который, очевидно,
был в казарме чем-то вроде добровольного шута. Высокий арестант посмотрел на него с глубочайшим презрением.
То есть, что он птица каган. […птица каган. — По народным поверьям, вещая (в просторечном языке арестантов Омского острога — важная) птица.] Громкий залп хохота приветствовал находчивость арестанта.
— Да и оба хороши! Один за фунт хлеба в острог пришел, а другой — крыночная блудница, […крыночная блудница… — Прозвище
тех, кто попал в Сибирь за пустяковую вину.] у бабы простокишу
поел, […простокишу
поел… — Бежал из острога и тут же
был пойман.] за
то и кнута хватил.
Они с любовью смотрели на наши страдания, которые мы старались им не показывать. Особенно доставалось нам сначала на работе, за
то, что в нас не
было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне помогать. Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому народу) и заслужить его любовь.
В каторге
было несколько человек из дворян. Во-первых, человек пять поляков. Об них я поговорю когда-нибудь особо. Каторжные страшно не любили поляков, даже больше, чем ссыльных из русских дворян. Поляки (я говорю об одних политических преступниках)
были с ними как-то утонченно, обидно вежливы, крайне несообщительны и никак не могли скрыть перед арестантами своего к ним отвращения, а
те понимали это очень хорошо и платили
той же монетою.
Наивен до крайности; он, например, бранясь с арестантами, корил их иногда за
то, что они
были воры, и серьезно убеждал их не воровать.
Он вполне сознавал, что поступил неправильно, говорил мне, что знал об этом и перед расстрелянием князька, знал, что мирного должно
было судить по законам; но, несмотря на
то, что знал это, он как будто никак не мог понять своей вины настоящим образом...
Наконец, меня перековали. Между
тем в мастерскую явились одна за другою несколько калашниц. Иные
были совсем маленькие девочки. До зрелого возраста они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали. Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегда водилось.
Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все их покупали.
— На него бросаются человек десять арестантов и начинают ужасно бить, до
тех пор, пока он не лишится всех чувств,
то есть бьют до полусмерти. Тогда укладывают его на нары и накрывают полушубком.
— Скажите, пожалуйста, — продолжал я расспрашивать поляка, — ведь вот они тоже
едят свое кушанье, а я
пью чай. А между
тем они смотрят, как будто завидуют за этот чай. Что это значит?
Вы еще не раз встретите неприятности и брань за чай и за особую пищу, несмотря на
то, что здесь очень многие и очень часто
едят свое, а некоторые постоянно
пьют чай.
Но, несмотря на
то, что в остроге деньги
были такою драгоценностью, они никогда не залеживались у счастливца, их имеющего.
Он так не похож
был на других арестантов: что-то до
того спокойное и тихое
было в его взгляде, что, помню, я с каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками.
Он
был весел, часто смеялся — не
тем грубым, циничным смехом, каким смеялись каторжные, а ясным, тихим смехом, в котором много
было детского простодушия и который как-то особенно шел к сединам.
Но, кроме труда уберечь их, в остроге
было столько тоски; арестант же, по природе своей, существо до
того жаждущее свободы и, наконец, по социальному своему положению, до
того легкомысленное и беспорядочное, что его, естественно, влечет вдруг «развернуться на все», закутить на весь капитал, с громом и с музыкой, так, чтоб забыть, хоть на минуту, тоску свою.
Даже странно
было смотреть, как иной из них работает, не разгибая шеи, иногда по нескольку месяцев, единственно для
того, чтоб в один день спустить весь заработок, все дочиста, а потом опять, до нового кутежа, несколько месяцев корпеть за работой.
Должность его состояла в
том, чтоб безотлучно следовать за своим пьяным хозяином из казармы в казарму и
пилить на скрипке изо всей мочи.
Арестант, начиная гулять, мог
быть твердо уверен, что если он уж очень напьется,
то за ним непременно присмотрят, вовремя уложат спать и всегда куда-нибудь спрячут при появлении начальства, и все это совершенно бескорыстно.
Их
было несколько человек, и торговлю свою они вели беспрерывно и успешно, несмотря на
то, что пьющих и «гуляющих»
было вообще немного, потому что гульба требовала денег, а арестантские деньги добывались трудно.
Почти всегда поставщик первоначально испробывает доброту водки и отпитое — бесчеловечно добавляет водой; бери не бери, да арестанту и нельзя
быть слишком разборчивым: и
то хорошо, что еще не совсем пропали его деньги и доставлена водка хоть какая-нибудь, да все-таки водка.
Но иногда маневр не удается, и тогда приходится рассчитаться своим последним капиталом,
то есть спиной.
Докладывают майору, капитал секут, и секут больно, вино отбирается в казну, и контрабандист принимает все на себя, не выдавая антрепренера, но, заметим себе, не потому, чтоб гнушался доноса, а единственно потому, что донос для него невыгоден: его бы все-таки высекли; всё утешение
было бы в
том, что их бы высекли обоих.
Тот подает ему сначала вино, по возможности чистое,
то есть всего только два раза разбавленное; но по мере отпивания из бутылки все отпитое немедленно добавляется водой.