Неточные совпадения
«Вам на срок, а нам вдоль по каторге», —
говорили они
другим заключенным.
Другой — тот самый отцеубийца, о котором я уже
говорил в своих записках.
Говорят, там, в первом-то разряде, начальство не совершенно военное-с, по крайней мере
другим манером, чем у нас, поступает-с.
Был всегда тих, ни с кем никогда не ссорился и избегал ссор, но как будто от презрения к
другим, как будто считая себя выше всех остальных;
говорил очень мало и был как-то преднамеренно несообщителен.
У меня тоже был и
другой прислужник, Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мне одного из арестантов — Осипа,
говоря, что за тридцать копеек в месяц он будет мне стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и если я имею средства завести свое.
Казалось мне еще, что про меня он решил, не ломая долго головы, что со мною нельзя
говорить, как с
другими людьми, что, кроме разговора о книжках, я ни о чем не пойму и даже не способен понять, так что и беспокоить меня нечего.
— А вот горох поспеет —
другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в — и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу
другой; вижу — трус народ. «Что ж вы,
говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам с ним
поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
— Я не могу быть ваш
друг,
говорит: ви простой солдат.
Замечу мимоходом: между арестантами почти совсем не замечалось дружества, не
говорю общего, — это уж подавно, — а так, частного, чтоб один какой-нибудь арестант сдружился с
другим.
— Нет, Степка, это ты должен, —
говорит экспансивный
друг, видя, что его взяла, — потому ефто твой долг.
— Он меня дерзнул, слышь ты! — прерывает
друг, еще больше теребя своего милого
друга. — Ты один мне теперь на всем свете остался, слышишь ты это? Потому я тебе одному
говорю: он меня дерзнул!..
Но что описывать этот чад! Наконец, кончается этот удушливый день. Арестанты тяжело засыпают на нарах. Во сне они
говорят и бредят еще больше, чем в
другие ночи. Кой-где еще сидят за майданами. Давно ожидаемый праздник прошел. Завтра опять будни, опять на работу…
И вот он выступает, как,
говорят, выступали в старину на театрах классические герои: ступит длинный шаг и, еще не придвинув
другой ноги, вдруг остановится, откинет назад весь корпус, голову, гордо поглядит кругом, и — ступит
другой шаг.
Другой вздрогнул во сне и начал
говорить, а дедушка на печи молится за всех «православных христиан», и слышно его мерное, тихое, протяжное: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас!..» «Не навсегда же я здесь, а только ведь на несколько лет!» — думаю я и склоняю опять голову на подушку.
—
Друг ты мой, —
говорит он, — да что же мне-то делать с тобой? Не я наказую, закон!
Правда, наш народ, как, может быть, и весь народ русский, готов забыть целые муки за одно ласковое слово;
говорю об этом как об факте, не разбирая его на этот раз ни с той, ни с
другой стороны.
Если в нашей палате не было у кого купить, посылали сторожа в
другую арестантскую палату, а нет — так и в солдатские палаты, в «вольные», как у нас
говорили.
— Постой,
говорит, я еще с тобой
поговорю, рожа-то мне знакомая, — сам бельма на меня так и пялит. А я его допрежь сего никогда и не видывал. К
другому: — Ты кто?
Случалось ему что-нибудь рассказывать: начнет горячо, с жаром, даже руками размахивает — и вдруг порвет али сойдет на
другое, увлечется новыми подробностями и забудет, о чем начал
говорить.
Я после свадьбы на
другой же день, хоть и пьяный, да от гостей убег; вырвался этто я и бегу: «Давай,
говорю, сюда бездельника Фильку Морозова, — подавай его сюда, подлеца!» Кричу по базару-то!
Что хочу теперь, то над всеми вами и делаю, потому я теперь в себе не властен; а Филька Морозов,
говорю, мне приятель и первый
друг…»
Прости,
говорит, меня, честного отца честная дочь, потому я подлец перед тобой, — во всем виноват!» И
другой раз в землю ей поклонился.
«Эхма!» —
говорит, наконец, арестант и вдруг, точно стряхнув с себя мечты и раздумье, нетерпеливо и угрюмо схватится за заступ или за кирпичи, которые надо перетащить с одного места на
другое.
Впрочем, все это мне об нем
говорили другие; сам же он мало в остроге разговаривал, и то разве промолвит что-нибудь самое необходимое.
— А и то задарит, —
говорит другой. — Мало он денег-то награбил! До нас еще баталионным был. Анамеднись на протопоповской дочери жениться хотел.
«Ишь, арестанты с своими гусями идут! —
говорят, бывало, встречающиеся, — да как это вы их обучили!» — «Вот вам на гусей!» — прибавлял
другой и подавал подаяние.
Говорил я тоже, что привыкнуть к этой жизни не могли и
другие арестанты.
— Оно правда, — прибавляет ворчливо
другой, до сих пор молчаливый, — хоть и скоро, да не споро. Что говорить-то на претензии будешь, ты вот что сперва скажи, голова с затылком?
— Достоевский
говорит о декабристах.] и эти-то ссыльные в продолжение тридцати лет умели поставить и зарекомендовать себя так по всей Сибири, что начальство уже по старинной, преемственной привычке поневоле глядело в мое время на дворян-преступников известного разряда иными глазами, чем на всех
других ссыльных.
Следственно, если при таком строгом содержании, как в нашем остроге, при военном начальстве, на глазах самого генерал-губернатора и, наконец, ввиду таких случаев (иногда бывавших), что некоторые посторонние, но официозные люди, по злобе или по ревности к службе, готовы были тайком донести куда следует, что такого-то, дескать, разряда преступникам такие-то неблагонамеренные командиры дают поблажку, — если в таком месте,
говорю я, на преступников-дворян смотрели несколько
другими глазами, чем на остальных каторжных, то тем более смотрели на них гораздо льготнее в первом и третьем разряде.
— Беспременно есть! —
говорили другие, — не такой народ; все вперед изготовили.
На
другой день поутру стали по городу
говорить, что уже изловили, везут.
— Куда тысячу! —
говорили другие, — забьют. А-ву, пожалуй, тысячу, а того забьют, потому, братец ты мой, особого отделения.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время
говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с
другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни слова
поговорить о деле. Ну что,
друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Есть против этого средства, если уж это действительно, как он
говорит, у него природный запах: можно ему посоветовать есть лук, или чеснок, или что-нибудь
другое.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем
другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Городничий (в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение).В Саратовскую губернию! А? и не покраснеет! О, да с ним нужно ухо востро. (Вслух.)Благое дело изволили предпринять. Ведь вот относительно дороги:
говорят, с одной стороны, неприятности насчет задержки лошадей, а ведь, с
другой стороны, развлеченье для ума. Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия едете?