Неточные совпадения
В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города,
с одной, много
с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные,
с двумя церквами — одной в городе,
другой на кладбище, — города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город.
Но
другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и
с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали?
Арестанты этого разряда носили серую пополам
с черным куртку
с желтым тузом на спине.] у одних половина куртки была темно-бурая, а
другая серая, равно и на панталонах — одна нога серая, а
другая темно-бурая.
С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные личности, царившие над
другими невольно, и те старались попасть в общий тон всего острога.
Этих как-то невольно уважали; они же,
с своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были к своей славе, но вообще старались не быть
другим в тягость, в пустые ругательства не вступали, вели себя
с необыкновенным достоинством, были рассудительны и почти всегда послушны начальству — не из принципа послушания, не из сознания обязанностей, а так, как будто по какому-то контракту, сознав взаимные выгоды.
С другой стороны, кто может сказать, что выследил глубину этих погибших сердец и прочел в них сокровенное от всего света?
Но если б заставить его, например, переливать воду из одного ушата в
другой, а из
другого в первый, толочь песок, перетаскивать кучу земли
с одного места на
другое и обратно, — я думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячи преступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и муки.
Общее сожительство, конечно, есть и в
других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться
с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно.
— Куда лезешь, язевый лоб! […язевый лоб! — Язевый — клейменый.] — ворчал один угрюмый, высокий арестант, сухощавый и смуглый,
с какими-то странными выпуклостями на своем бритом черепе, толкая
другого, толстого и приземистого,
с веселым и румяным лицом, — постой!
Оба впились глазами
друг в
друга. Толстяк ждал ответа и сжал кулаки, как будто хотел тотчас же кинуться в драку. Я и вправду думал, что будет драка. Для меня все это было так ново, и я смотрел
с любопытством. Но впоследствии я узнал, что все подобные сцены были чрезвычайно невинны и разыгрывались, как в комедии, для всеобщего удовольствия; до драки же никогда почти не доходило. Все это было довольно характерно и изображало нравы острога.
Нередко сами себя обманывают, начинают
с страшной горячкой, остервенением… думаешь: вот бросятся
друг на
друга; ничуть не бывало: дойдут до известной точки и тотчас расходятся.
Напротив,
другие арестанты ходили около меня, подозревая, что я принес
с собой деньги.
Вместе
с другими я отправился в инженерную мастерскую. Это было низенькое каменное здание, стоявшее на большом дворе, заваленном разными матерьялами. Тут была кузница, слесарня, столярная, малярная и проч. Аким Акимыч ходил сюда и работал в малярной, варил олифу, составлял краски и разделывал столы и мебель под орех.
Говорят, там, в первом-то разряде, начальство не совершенно военное-с, по крайней мере
другим манером, чем у нас, поступает-с.
Наконец, меня перековали. Между тем в мастерскую явились одна за
другою несколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелого возраста они ходили обыкновенно
с калачами; матери пекли, а они продавали. Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегда водилось. Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все их покупали.
Он так не похож был на
других арестантов: что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я
с каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками.
Старик вместе
с другими фанатиками решился «стоять за веру», как он выражался.
С пропитием всего, до последней тряпки, пьяница ложится спать и на
другой день, проснувшись
с неминуемой трескотней в голове, тщетно просит у целовальника хоть глоток вина на похмелье.
Был всегда тих, ни
с кем никогда не ссорился и избегал ссор, но как будто от презрения к
другим, как будто считая себя выше всех остальных; говорил очень мало и был как-то преднамеренно несообщителен.
Правда, и преступление нельзя сравнять одно
с другим, даже приблизительно.
А вот рядом
с ним
другой, который даже и не подумает ни разу о совершенном им убийстве, во всю каторгу.
Не так легко и не так скоро бросается человек
с ножом на
другого человека.
С другой стороны нар, голова
с головой со мною, помещался Аким Акимыч.
Зато
другой, Нурра, произвел на меня
с первого же дня самое отрадное, самое милое впечатление.
Его прекрасное, открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо
с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не
другого кого-нибудь в соседи.
Мы
с ним были большие
друзья.
У меня тоже был и
другой прислужник, Аким Акимыч еще
с самого начала,
с первых дней, рекомендовал мне одного из арестантов — Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он будет мне стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и если я имею средства завести свое.
Он вместе
с другими поварами торговал тоже вином, хотя, конечно, не в таком размере, как, например, Газин, потому что не имел смелости на многое рискнуть.
Где-нибудь дорогою, ну хоть в Пермской губернии, кто-нибудь из ссыльных пожелает сменяться
с другим.
А между тем
другие смеялись же над ним, шпыняли его при всяком удобном случае, ругали его иногда крепко, — а он жил же
с ними ладно и дружелюбно и никогда не обижался.
А-в, видимо, жалел об этом, и тяжело ему было отказаться от праздных дней, от подачек
с майорского стола, от
друга Федьки и от всех наслаждений, которые они вдвоем изобретали себе у майора на кухне.
Напротив, А-в, догадавшись,
с кем имеет дело, тотчас же уверил его, что он сослан совершенно за противоположное доносу, почти за то же, за что сослан был и М. М. страшно обрадовался товарищу,
другу.
Опять-таки, повторяю, что, если б арестанты лишены были всякой возможности иметь свои деньги, они или сходили бы
с ума, или мерли бы, как мухи (несмотря на то, что были во всем обеспечены), или, наконец, пустились бы в неслыханные злодейства, — одни от тоски,
другие — чтоб поскорее быть как-нибудь казненным и уничтоженным, или так как-нибудь «переменить участь» (техническое выражение).
Выйдя из острога и отправляясь в
другой город, я успел побывать у ней и познакомиться
с нею лично.
Я провел вместе
с другим из острожных моих товарищей у ней почти целый вечер.
Они же шлялись передо мной
с нахмуренными лбами или уж слишком развеселые (эти два вида наиболее встречаются и почти характеристика каторги), ругались или просто разговаривали, или, наконец, прогуливались в одиночку, как будто в задумчивости, тихо, плавно, иные
с усталым и апатическим видом,
другие (даже и здесь!) —
с видом заносчивого превосходства,
с шапками набекрень,
с тулупами внакидку,
с дерзким, лукавым взглядом и
с нахальной пересмешкой.
Это был тот самый невысокий и плотный арестант, который в первое утро мое в остроге поссорился
с другим у воды, во время умыванья, за то, что
другой осмелился безрассудно утверждать про себя, что он птица каган.
С другой стороны, мне и не хотелось замыкаться перед ними в холодную и недоступную вежливость, как делали поляки.
«Так вот
друг, которого мне посылает судьба!» — подумал я, и каждый раз, когда потом, в это первое тяжелое и угрюмое время, я возвращался
с работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спешил за казармы, со скачущим передо мной и визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову и целовал, целовал ее, и какое-то сладкое, а вместе
с тем и мучительно горькое чувство щемило мне сердце.
Он прибыл в острог
с год передо мною вместе
с двумя
другими из своих товарищей — одним стариком, все время острожной жизни денно и нощно молившимся богу (за что очень уважали его арестанты) и умершим при мне, и
с другим, еще очень молодым человеком, свежим, румяным, сильным, смелым, который дорогою нес устававшего
с пол-этапа Б., что продолжалось семьсот верст сряду.
Взгляд у него тоже был какой-то странный: пристальный,
с оттенком смелости и некоторой насмешки, но глядел он как-то вдаль, через предмет; как будто из-за предмета, бывшего перед его носом, он старался рассмотреть какой-то
другой, подальше.
Вот такой-то и режет человека за четвертак, чтоб за этот четвертак выпить косушку, хотя в
другое время пропустит мимо
с сотнею тысяч.
Казалось мне еще, что про меня он решил, не ломая долго головы, что со мною нельзя говорить, как
с другими людьми, что, кроме разговора о книжках, я ни о чем не пойму и даже не способен понять, так что и беспокоить меня нечего.
— А вот горох поспеет —
другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в — и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу
другой; вижу — трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам
с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
На каждого арестанта отпускалось, по условию
с хозяином бани, только по одной шайке горячей воды; кто же хотел обмыться почище, тот за грош мог получить и
другую шайку, которая и передавалась в самую баню через особо устроенное для того окошко из передбанника.
Другие стояли между них торчком и, держа в руках свои шайки, мылись стоя; грязная вода стекала
с них прямо на бритые головы сидевших внизу.
Иные ходили
с заботливым и суетливым видом единственно потому, что и
другие были суетливы и заботливы, и хоть иным, например, ниоткуда не предстояло получить денег, но они смотрели так, как будто и они тоже получат от кого-нибудь деньги; одним словом, все как будто ожидали к завтрашнему дню какой-то перемены, чего-то необыкновенного.
Замечу мимоходом: между арестантами почти совсем не замечалось дружества, не говорю общего, — это уж подавно, — а так, частного, чтоб один какой-нибудь арестант сдружился
с другим.
Замечу здесь кстати, что и после этого мы
с ним ровно никогда не сходились и почти не сказали ни слова
друг другу до самого моего выхода из острога.
Другая пелась еще заунывнее, впрочем прекрасным напевом, сочиненная, вероятно, каким-нибудь ссыльным,
с приторными и довольно безграмотными словами. Из нее я вспоминаю теперь несколько стихов...