Неточные совпадения
В первый раз я встретил Александра Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого
было пять дочерей разных
лет, подававших прекрасные надежды.
Это
был чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый,
лет тридцати пяти, маленький и тщедушный.
Он квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой
была больная в чахотке дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок
лет десяти, хорошенькая и веселенькая девочка.
Много
лет приходилось еще ему дожидаться; но в остроге
было время научиться терпению.
Усатый унтер-офицер отворил мне, наконец, двери в этот странный дом, в котором я должен
был пробыть столько
лет, вынести столько таких ощущений, о которых, не испытав их на самом деле, я бы не мог иметь даже приблизительного понятия.
Например, я бы никак не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я во все десять
лет моей каторги ни разу, ни одной минуты не
буду один?
Но ведь можно же
было, во столько
лет, хоть что-нибудь заметить, поймать, уловить в этих сердцах хоть какую-нибудь черту, которая бы свидетельствовала о внутренней тоске, о страдании.
Он не сознался;
был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать
лет.
Мне надо
было почти два
года прожить в остроге, чтоб приобресть расположение некоторых из каторжных. Но большая часть из них, наконец, меня полюбила и признала за «хорошего» человека.
Но еще два
года мне суждено
было прожить под его начальством.
Он
был грамотный и весь последний
год постоянно читал Библию, читал и днем и ночью.
Помню, однажды
летом мы
были втроем в каком-то сарае на берегу Иртыша и протапливали какую-то обжигательную печку; конвойные
были добрые.
Обедают не вместе, а как попало, кто раньше пришел; да и кухня не вместила бы всех разом. Я попробовал щей, но с непривычки не мог их
есть и заварил себе чаю. Мы уселись на конце стола. Со мной
был один товарищ, так же, как и я, из дворян. [Со мной
был один товарищ, так же, как и я, из дворян. — Это
был сосланный вместе с Достоевским в Омск на четыре
года поэт-петрашевец С. Ф. Дуров (1816–1869).]
Это
был старичок
лет шестидесяти, маленький, седенький.
Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему
было не более двадцати трех
лет от роду.
— Да как же другие-то рекруты живут? Конечно, тяжело сначала, а потом привыкают, и, смотришь, выходит славный солдат. Тебя, должно
быть, мать забаловала; пряничками да молочком до восемнадцати
лет кормила.
— Фейдулла Газин, 37
лет, служил в Сибирском линейном батальоне и осужден
был на 6
лет «за частовременные отлучки из казармы, пьянство и кражи».]
У нас в остроге, в военном разряде,
был один арестант, из солдатиков, не лишенный прав состояния, присланный
года на два в острог по суду, страшный фанфарон и замечательный трус.
Но так как все ему подобные, посылаемые в острог для исправления, окончательно в нем балуются, то обыкновенно и случается так, что они,
побыв на воле не более двух-трех недель, поступают снова под суд и являются в острог обратно, только уж не на два или на три
года, а во «всегдашний» разряд, на пятнадцать или на двадцать
лет.
В ней приходилось мне жить много
лет, и это всё
были мои будущие сожители и товарищи.
Два из них уже
были пожилые, но третий, Алей, […Алей… — В письме к брату по выходе из каторги Достоевский упоминает о молодом черкесе, «присланном в каторгу за разбой», очевидно, о том же Алее, которого он учил русскому языку и грамоте.]
был не более двадцати двух
лет, а на вид еще моложе.
Всю милость, которую сделал суд для Алея,
был уменьшенный срок наказания; он сослан
был на четыре
года.
Это
был человек уже немолодой,
лет около пятидесяти, маленький ростом и слабосильный, хитренький и в то же время решительно глупый.
Остальной люд в нашей казарме состоял из четырех старообрядцев, стариков и начетчиков, между которыми
был и старик из Стародубовских слобод; из двух-трех малороссов, мрачных людей, из молоденького каторжного, с тоненьким личиком и с тоненьким носиком,
лет двадцати трех, уже убившего восемь душ, из кучки фальшивых монетчиков, из которых один
был потешник всей нашей казармы, и, наконец, из нескольких мрачных и угрюмых личностей, обритых и обезображенных, молчаливых и завистливых, с ненавистью смотревших исподлобья кругом себя и намеревавшихся так смотреть, хмуриться, молчать и ненавистничать еще долгие
годы — весь срок своей каторги.
Может
быть, — когда, через много
лет, придется оставить его, — еще пожалею о нем!..» — прибавлял я не без примеси того злорадного ощущения, которое доходит иногда до потребности нарочно бередить свою рану, точно желая полюбоваться своей болью, точно в сознании всей великости несчастия
есть действительно наслаждение.
Вот, например, тут
был один человек, которого только через много-много
лет я узнал вполне, а между тем он
был со мной и постоянно около меня почти во все время моей каторги.
Осипа почти всегда выбирали, и почти несколько
лет сряду он постоянно
был стряпкой и отказывался иногда только на время, когда его уж очень забирала тоска, а вместе с тем и охота проносить вино.
Даже странно
было смотреть на этого Геркулеса семи
лет от роду.
Но тулупы крепки, хотя и не редкость
было на ком-нибудь видеть к концу третьего
года, то
есть срока выноски, тулуп, заплатанный простою холстиной.
На двадцать
лет он смотрит, как будто на два
года, и совершенно уверен, что и в пятьдесят пять
лет по выходе из острога он
будет такой же молодец, как и теперь, в тридцать пять.
Одному в таком случае
было вертеть не под силу, и обыкновенно посылали двоих — меня и еще одного из дворян, Б. […еще одного из дворян, Б. — В главе «Товарищи» упоминается Б-ский — это Иосиф Богуславский, осужденный на десять
лет «за участие в заговоре».]
Любопытно, что такие же отношения продолжались между нами не только в первые дни, но и в продолжение нескольких
лет сряду и почти никогда не становились короче, хотя он действительно
был мне предан.
— Я вот хотел вас про Наполеона спросить. Он ведь родня тому, что в двенадцатом
году был? (Петров
был из кантонистов и грамотный.)
И странное дело: несколько
лет сряду я знал потом Петрова, почти каждый день говорил с ним; всё время он
был ко мне искренно привязан (хоть и решительно не знаю за что), — и во все эти несколько
лет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно ничего не сделал ужасного, но я каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним, убеждался, что М.
был прав и что Петров, может
быть, самый решительный, бесстрашный и не знающий над собою никакого принуждения человек.
— А вот горох
поспеет — другой
год пойдет. Ну, как пришли в К-в — и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу — трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
Это
был высокий парень,
лет тридцати, с молодцеватым и простодушным лицом, довольно красивым, и с бородавкой.
Но прошлого
года на Рождестве майор
был не в духе: где-то проигрался, да и в остроге к тому же нашалили, вот он и запретил со зла, а теперь, может
быть, не захочет стеснять.
В этот день арестант не мог
быть выслан на работу, и таких дней всего
было три в
году. […таких дней всего
было три в
году.
У него не
было ни семейных воспоминаний, потому что он вырос сиротой в чужом доме и чуть не с пятнадцати
лет пошел на тяжелую службу; не
было в жизни его и особенных радостей, потому что всю жизнь свою провел он регулярно, однообразно, боясь хоть на волосок выступить из показанных ему обязанностей.
Он жалуется и, нетвердо ворочая языком, силится доказать, что тот поступил с ним несправедливо:
был продан какой-то полушубок, утаены когда-то какие-то деньги, в прошлом
году на Масленице.
— Да и
выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! — вежливо и с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого еще за полминуты обзывал подлецом. —
Будь здоров на сто
годов, а что жил, не в зачет! — Он
выпил, крякнул и утерся. — Прежде, братцы, я много вина подымал, — заметил он с серьезною важностью, обращаясь как будто ко всем и ни к кому в особенности, — а теперь уж, знать,
лета мои подходят. Благодарствую, Степан Дорофеич.
— Старичку Александру Петровичу! — проговорил Варламов, с плутоватым смехом заглядывая мне в глаза, и чуть не полез со мной целоваться. Он
был пьяненек. Выражение: «Старичку такому-то…», то
есть такому-то мое почтение, употребляется в простонародье по всей Сибири, хотя бы относилось к человеку двадцати
лет. Слово «старичок» означает что-то почетное, почтительное, даже льстивое.
— А в те поры
был у меня от батюшки дом двухэтажный каменный. Ну, в два-то
года я два этажа и спустил, остались у меня одни ворота без столбов. Что ж, деньги — голуби: прилетят и опять улетят!
— Так уж я вот опомнясь и послал моим родичам отсюда слезницу: авось деньжонок пришлют. Потому, говорили, я против родителев моих шел. Неуважительный
был. Вот уж седьмой
год, как послал.
Одним словом, это
были дети, вполне дети, несмотря на то, что иным из этих детей
было по сороку
лет.
Только уж в последнее время, в самый почти день представления, все начали интересоваться: что-то
будет? как-то наши? что плац-майор? удастся ли так же, как в запрошлом
году? и проч.
Ужасно любопытно
было для них увидеть, например, такого-то Ваньку Отпетого, али Нецветаева, али Баклушина совсем в другом платье, чем в каком столько уж
лет их каждый день видели.
Вероятно, когда-нибудь еще в детстве,
будучи дворовым, босоногим мальчишкой, случилось ему увидать красиво одетого барина с тросточкой и плениться его уменьем вертеть ею, и вот впечатление навеки и неизгладимо осталось в душе его, так что теперь, в тридцать
лет от роду, припомнилось все, как
было, для полного пленения и прельщения всего острога.
Палат
было много, но арестантских всего только две, всегда очень наполненных, но особенно
летом, так что приходилось часто сдвигать кровати.
Он достиг цели: каторга и телесное наказанье миновали его, и он, еще
год спустя,
был отослан в Т-к […Т-к.