Неточные совпадения
Наконец серый осенний день, мутный
и грязный,
так сердито
и с
такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно в комнату, что господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он находится не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого, капитального дома, в собственной квартире своей.
Сделав
такое важное открытие, господин Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о недавнем сне
и желая его воротить на минутку.
Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая
и довольно оплешивевшая фигура была именно
такого незначительного свойства, что с первого взгляда не останавливала на себе решительно ничьего исключительного внимания, но, повидимому, обладатель ее остался совершенно доволен всем тем, что увидел в зеркале.
«Однако что же это
такое? — подумал господин Голядкин. — Да где же Петрушка?» Все еще сохраняя тот же костюм, заглянул он другой раз за перегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился, горячился
и выходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар, беспрерывно угрожая сбежать,
и что-то с жаром, быстро болтал на своем мудреном языке, картавя
и шепелявя господину Голядкину, — вероятно, то, что, дескать, возьмите же меня, добрые люди, ведь я совершенно поспел
и готов.
Обрился он весьма тщательно
и таким же образом вымылся, хлебнул чаю наскоро
и приступил к своему главному, окончательному облачению: надел панталоны почти совершенно новые; потом манишку с бронзовыми пуговками, жилетку с весьма яркими
и приятными цветочками; на шею повязал пестрый шелковый галстук
и, наконец, натянул вицмундир, тоже новехонький
и тщательно вычищенный.
Наконец, справив все, что следовало, совершенно одевшись, г-н Голядкин положил в карман свой бумажник, полюбовался окончательно на Петрушку, надевшего сапоги
и бывшего,
таким образом, тоже в совершенной готовности,
и, заметив, что все уже сделано
и ждать уже более нечего, торопливо, суетливо, с маленьким трепетанием сердца сбежал с своей лестницы.
Господин, сидевший на дрожках, нечаянно увидев лицо господина Голядкина, довольно неосторожно высунувшего свою голову из окошка кареты, тоже, по-видимому, крайне был изумлен
такой неожиданной встречей
и, нагнувшись сколько мог, с величайшим любопытством
и участием стал заглядывать в тот угол кареты, куда герой наш поспешил было спрятаться.
Я вот таким-то образом
и сделаю вид, что я ничего, а что
так, мимоездом…
Он
и увидит, что
так тому
и следует быть».
Так рассуждая, господин Голядкин поднялся до второго этажа
и остановился перед квартирою пятого нумера, на дверях которого помещена была красивая медная дощечка с надписью...
Но
так как господин Голядкин услышал вдруг на лестнице чьи-то шаги, то немедленно переменил новое решение свое
и уже
так, заодно, впрочем, с самым решительным видом, позвонил у дверей Крестьяна Ивановича.
Так как, с своей стороны, господин Голядкин почти всегда как-то некстати опадал
и терялся в те мгновения, в которые случалось ему абордировать [Абордировать (франц. aborder) — подступать вплотную.] кого-нибудь ради собственных делишек своих, то
и теперь, не приготовив первой фразы, бывшей для него в
таких случаях настоящим камнем преткновения, сконфузился препорядочно, что-то пробормотал, — впрочем, кажется, извинение, —
и, не зная, что далее делать, взял стул
и сел.
Потом, опомнившись
и смутно заметив, что сделал две глупости разом, решился, нимало не медля, на третью, то есть попробовал было принести оправдание, пробормотал кое-что, улыбаясь, покраснел, сконфузился, выразительно замолчал
и, наконец, сел окончательно
и уже не вставал более, а
так только на всякий случай обеспечил себя тем же самым вызывающим взглядом, который имел необычайную силу мысленно испепелять
и разгромлять в прах всех врагов господина Голядкина.
— Гм, нет,
такой порядок не то,
и я вас совсем не то хотел спрашивать. Я вообще знать интересуюсь, что вы большой ли любитель веселой компании, пользуетесь ли весело временем… Ну, там, меланхолический или веселый образ жизни теперь продолжаете?
— Я говорю, чтоб вы меня извинили, Крестьян Иванович, в том, что я, сколько мне кажется, не мастер красно говорить, — сказал господин Голядкин полуобиженным тоном, немного сбиваясь
и путаясь. — В этом отношении я, Крестьян Иванович, не
так, как другие, — прибавил он с какою-то особенною улыбкою, —
и много говорить не умею; придавать слогу красоту не учился. Зато я, Крестьян Иванович, действую; зато я действую, Крестьян Иванович!
— Все это господин Голядкин проговорил, разумеется, с
таким видом, который ясно давал знать, что герой наш вовсе не жалеет о том, что кладет в этом смысле оружие
и что он хитростям не учился, но что даже совершенно напротив.
Немного озадаченный, Крестьян Иванович на мгновение будто прирос к своему креслу
и, потерявшись, смотрел во все глаза господину Голядкину, который
таким же образом смотрел на него.
Несколько секунд стояли они
таким образом оба, неподвижно
и не сводя глаз друг с друга.
— Полноте, полноте! я вам говорю, полноте! — отвечал довольно строго Крестьян Иванович на выходку господина Голядкина, еще раз усаживая его на место. — Ну, что у вас? расскажите мне, что у вас есть там теперь неприятного, — продолжал Крестьян Иванович, —
и о каких врагах говорите вы? Что у вас есть там
такое?
— Сказал, Крестьян Иванович, сказал, да тут же
и взглянул на Андрея Филипповича, на дядю-то нашего нещечка, Владимира Семеновича. Да что мне, Крестьян Иванович, что он асессором сделан? Мне-то что тут? Да жениться хочет, когда еще молоко, с позволения сказать, на губах не обсохло. Так-таки
и сказал. Дескать, говорю, Владимир Семенович! Я теперь все сказал; позвольте же мне удалиться.
— Да, Крестьян Иванович.
И все-то мы
так, чего! старикашка! в гроб смотрит, дышит на ладан, как говорится, а сплетню бабью заплетут какую-нибудь,
так он уж тут слушает; без него невозможно…
«Этот доктор глуп, — подумал господин Голядкин, забиваясь в карету, — крайне глуп. Он, может быть,
и хорошо своих больных лечит, а все-таки… глуп, как бревно». Господин Голядкин уселся. Петрушка крикнул: «Пошел!» —
и карета покатилась опять на Невский проспект.
Мимоходом забежал он в меняльную лавочку
и разменял всю свою крупную бумагу на мелкую,
и хотя потерял на промене, но зато все-таки разменял,
и бумажник его значительно потолстел, что, по-видимому, доставило ему крайнее удовольствие.
Так как для господина Голядкина было еще довольно рано, то он
и приказал своему кучеру остановиться возле одного известного ресторана на Невском проспекте, о котором доселе он знал лишь понаслышке, вышел из кареты
и побежал закусить, отдохнуть
и выждать известное время.
Закусив
так, как закусывает человек, у которого в перспективе богатый званый обед, то есть перехватив кое-что, чтобы, как говорится, червячка заморить,
и выпив одну рюмочку водки, господин Голядкин уселся в креслах
и, скромно осмотревшись кругом, мирно пристроился к одной тощей национальной газетке.
Взглянув на часы
и видя, что еще только четверть четвертого, следовательно, еще остается порядочно ждать, а вместе с тем
и рассудив, что
так сидеть неприлично, господин Голядкин приказал подать себе шоколаду, к которому, впрочем, в настоящее время большой охоты не чувствовал.
— Сидит, а! В
таком случае пусть его сидит, господа.
И меня спрашивал, а?
—
Так, господа, это
так! Полноте… — отвечал господин Голядкин, смотря в сторону
и напряженно улыбнувшись. Видя, что господин Голядкин улыбается, чиновники расхохотались. Господин Голядкин немного надулся.
— Я вам скажу, господа, по-дружески, — сказал, немного помолчав, наш герой, как будто (
так уж
и быть) решившись открыть что-то чиновникам, — вы, господа, все меня знаете, но до сих пор знали только с одной стороны. Пенять в этом случае не на кого,
и отчасти, сознаюсь, я был сам виноват.
Есть
и такие люди, господа, которые не будут говорить, что счастливы
и живут вполне, когда, например, на них хорошо сидят панталоны.
Медведь наш тоже говорил, что будет все сан-фасон, а потому
и я тоже…»
Так думал господин Голядкин; а между тем волнение его все более
и более увеличивалось.
— Они
так и сказали, что не могут принять? — нерешительно спросил господин Голядкин. — Вы извините, Герасимыч. Отчего же никак невозможно?
Смущение его было в
такой сильной степени, что, вышед на крыльцо, он не подождал
и кареты, а сам пошел прямо через грязный двор до своего экипажа.
Ему казалось, что все, что ни есть в доме Олсуфия Ивановича, вот
так и смотрит теперь на него из всех окон.
«Не нужно, дурак, не нужно; назад!» — прокричал господин Голядкин, —
и кучер словно ожидал
такого приказания: не возражая ни на что, не останавливаясь у подъезда
и объехав кругом весь двор, выехал снова на улицу.
Вышед из кареты, герой наш расплатился с извозчиком
и,
таким образом, избавился, наконец, от своего экипажа.
День, торжественный день рождения Клары Олсуфьевны, единородной дочери статского советника Берендеева, в óно время благодетеля господина Голядкина, — день, ознаменовавшийся блистательным, великолепным званым обедом,
таким обедом, какого давно не видали в стенах чиновничьих квартир у Измайловского моста
и около, — обедом, который походил более на какой-то пир вальтасаровский, чем на обед, — который отзывался чем-то вавилонским в отношении блеска, роскоши
и приличия с шампанским-клико, с устрицами
и плодами Елисеева
и Милютиных лавок, со всякими упитанными тельцами
и чиновною табелью о рангах, — этот торжественный день, ознаменовавшийся
таким торжественным обедом, заключился блистательным балом, семейным, маленьким, родственным балом, но все-таки блистательным в отношении вкуса, образованности
и приличия.
О, если бы я был поэт! — разумеется, по крайней мере
такой, как Гомер или Пушкин; с меньшим талантом соваться нельзя, — я бы непременно изобразил вам яркими красками
и широкою кистью, о читатели! весь этот высокоторжественный день.
Я не буду описывать, как, наконец, Антон Антонович Сеточкин, столоначальник одного департамента, сослуживец Андрея Филипповича
и некогда Олсуфия Ивановича, вместе с тем старинный друг дома
и крестный отец Клары Олсуфьевны, — старичок, как лунь седенький, в свою очередь предлагая тост, пропел петухом
и проговорил веселые вирши; как он
таким приличным забвением приличия, если можно
так выразиться, рассмешил до слез целое общество
и как сама Клара Олсуфьевна за таковую веселость
и любезность поцеловала его, по приказанию родителей.
Скажу только, что, наконец, гости, которые после
такого обеда, естественно, должны были чувствовать себя друг другу родными
и братьями, встали из-за стола; как потом старички
и люди солидные, после недолгого времени, употребленного на дружеский разговор
и даже на кое-какие, разумеется, весьма приличные
и любезные откровенности, чинно прошли в другую комнату
и, не теряя золотого времени, разделившись на партии, с чувством собственного достоинства сели за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы, усевшись в гостиной, стали вдруг все необыкновенно любезны
и начали разговаривать о разных материях; как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома, лишившийся употребления ног на службе верою
и правдою
и награжденный за это всем, чем выше упомянуто было, стал расхаживать на костылях между гостями своими, поддерживаемый Владимиром Семеновичем
и Кларой Олсуфьевной,
и как, вдруг сделавшись тоже необыкновенно любезным, решился импровизировать маленький скромный бал, несмотря на издержки; как для сей цели командирован был один расторопный юноша (тот самый, который за обедом более похож был на статского советника, чем на юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числе целых одиннадцати штук
и как, наконец, ровно в половине девятого раздались призывные звуки французской кадрили
и прочих различных танцев…
Как изображу я вам, наконец, этих блестящих чиновных кавалеров, веселых
и солидных, юношей
и степенных, радостных
и прилично туманных, курящих в антрактах между танцами в маленькой отдаленной зеленой комнате трубку
и не курящих в антрактах трубки, — кавалеров, имевших на себе, от первого до последнего, приличный чин
и фамилию, — кавалеров, глубоко проникнутых чувством изящного
и чувством собственного достоинства; кавалеров, говорящих большею частию на французском языке с дамами, а если на русском, то выражениями самого высокого тона, комплиментами
и глубокими фразами, — кавалеров, разве только в трубочной позволявших себе некоторые любезные отступления от языка высшего тона, некоторые фразы дружеской
и любезной короткости, вроде
таких, например: «что, дескать, ты, такой-сякой, Петька, славно польку откалывал», или: «что, дескать, ты, такой-сякой, Вася, пришпандорил-таки свою дамочку, как хотел».
Иезуиты все до одного были величайшие дураки, что он сам их всех заткнет за пояс, что вот только бы хоть на минуту опустела буфетная (та комната, которой дверь выходила прямо в сени, на черную лестницу,
и где господин Голядкин находился теперь),
так он, несмотря на всех иезуитов, возьмет — да прямо
и пройдет, сначала из буфетной в чайную, потом в ту комнату, где теперь в карты играют, а там прямо в залу, где теперь польку танцуют.
Дело-то в том, что он до сеней
и до лестницы добраться умел, по той причине, что, дескать, почему ж не добраться, что все добираются; но далее проникнуть не смел, явно этого сделать не смел… не потому, чтоб чего-нибудь не смел, а
так, потому что сам не хотел, потому что ему лучше хотелось быть втихомолочку.
Смелому дорога везде!» Обнадежив себя
таким образом, герой наш вдруг
и совсем неожиданно ретировался за ширмы.
Так и есть, вошли; чего ж я зевал, когда народу не было?
Иду, да
и только!» Разрешив
таким образом свое положение, господин Голядкин быстро подался вперед, словно пружину какую кто тронул в нем; с двух шагов очутился в буфетной, сбросил шинель, снял свою шляпу, поспешно сунул это все в угол, оправился
и огладился; потом… потом двинулся в чайную, из чайной юркнул еще в другую комнату, скользнул почти незаметно между вошедшими в азарт игроками; потом… потом… тут господин Голядкин позабыл все, что вокруг него делается,
и, прямо как снег на голову, явился в танцевальную залу.
Или нет; он уже никого не видал, ни на кого не глядел… а, двигаемый тою же самой пружиной, посредством которой вскочил на чужой бал непрошеный, подался вперед, потом
и еще вперед,
и еще вперед; наткнулся мимоходом на какого-то советника, отдавил ему ногу; кстати уже наступил на платье одной почтенной старушки
и немного порвал его, толкнул человека с подносом, толкнул
и еще кой-кого
и, не заметив всего этого, или, лучше сказать, заметив, но уж
так, заодно, не глядя ни на кого, пробираясь все далее
и далее вперед, вдруг очутился перед самой Кларой Олсуфьевной.
Господин Голядкин, уж разумеется, был не интригант
и лощить паркет сапогами не мастер…»
Так уж случилось.
Господин Голядкин, впрочем, как бы ничего не слыхал, ничего не видал, он не мог смотреть… он ни на что не мог смотреть; он опустил глаза в землю да
так и стоял себе, дав себе, впрочем, мимоходом, честное слово каким-нибудь образом застрелиться в эту же ночь.
Дав себе
такое честное слово, господин Голядкин мысленно сказал себе: «Была не была!» —
и, к собственному своему величайшему изумлению, совсем неожиданно начал вдруг говорить.