Неточные совпадения
«Подумаешь,
что вы, Федор Павлович, чин получили, так
вы довольны, несмотря на всю вашу горесть», —
говорили ему насмешники.
— А пожалуй;
вы в этом знаток. Только вот
что, Федор Павлович,
вы сами сейчас изволили упомянуть,
что мы дали слово вести себя прилично, помните.
Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с
вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
— Совсем неизвестно, с
чего вы в таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь? Ведь он,
говорят, по глазам узнает, кто с
чем приходит. Да и как высоко цените
вы их мнение,
вы, такой парижанин и передовой господин, удивили
вы меня даже, вот
что!
Представьте, ведь я и это знал, Петр Александрович, и даже, знаете, предчувствовал,
что делаю, только
что стал
говорить, и даже, знаете, предчувствовал,
что вы мне первый это и заметите.
Это я по вашему адресу, Петр Александрович,
говорю, а
вам, святейшее существо, вот
что вам: восторг изливаю!
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть,
говорил когда-то… только не
вам. Мне самому
говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза,
что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли
что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме
говорю: ни за
что он не пойдет, он спасается. Экой, экой
вы прекрасный! Ведь я всегда думала,
что вы прекрасный, вот
что мне приятно
вам теперь сказать!
—
Вы и нас забыли, Алексей Федорович,
вы совсем не хотите бывать у нас: а между тем Lise мне два раза
говорила,
что только с
вами ей хорошо.
— О, как
вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. —
Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя,
что он счастлив? О, если уж
вы были так добры,
что допустили нас сегодня еще раз
вас видеть, то выслушайте всё,
что я
вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё,
чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Послушайте,
вы целитель,
вы знаток души человеческой; я, конечно, не смею претендовать на то, чтобы
вы мне совершенно верили, но уверяю
вас самым великим словом,
что я не из легкомыслия теперь
говорю,
что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до ужаса и испуга…
Он
говорил так же откровенно, как
вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я,
говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого:
чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц.
Если же
вы и со мной теперь
говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до
чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
—
Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение, как
вы говорили, поняла,
что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда
вам рассказывала о том,
что не выдержу неблагодарности.
Вы мне подсказали меня,
вы уловили меня и мне же объяснили меня!
— «
Что вы это, почему
говорите?
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого
вы слышали?» — «Не беспокойтесь,
говорю, никому не скажу, а
вы знаете,
что я на сей счет могила, а вот
что хотел я
вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так
чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Теперь с
чем же он
вас послал ко мне (я так и знала,
что он
вас пошлет!) —
говорите просто, самое последнее слово
говорите!..
— Не только
говорил, но это, может быть, всего сильнее убивало его. Он
говорил,
что лишен теперь чести и
что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и
что в самом деле, может быть, есть выход и спасение для его брата. — Но разве
вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
— Я
вас предупреждала, —
говорила ей старшая тетка, — я
вас удерживала от этого шага…
вы слишком пылки… разве можно было решиться на такой шаг!
Вы этих тварей не знаете, а про эту
говорят,
что она хуже всех… Нет,
вы слишком своевольны!
Бумага,
говорят, не краснеет, уверяю
вас,
что это неправда и
что краснеет она так же точно, как и я теперь вся.
«Столько лет учил
вас и, стало быть, столько лет вслух
говорил,
что как бы и привычку взял
говорить, а
говоря,
вас учить, и до того сие,
что молчать мне почти и труднее было бы,
чем говорить, отцы и братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
— А
что же он
вам говорит?
—
Что вы!
Чего вы это так
говорите? — смутился ужасно Алеша.
— Так
вы сзади? Они правду, стало быть,
говорят про
вас,
что вы нападаете исподтишка? — обернулся опять Алеша, но на этот раз мальчишка с остервенением опять пустил в Алешу камнем и уже прямо в лицо, но Алеша успел заслониться вовремя, и камень ударил его в локоть.
— Слышала, знаю, о, как я желаю с
вами говорить! С
вами или с кем-нибудь обо всем этом. Нет, с
вами, с
вами! И как жаль,
что мне никак нельзя его видеть! Весь город возбужден, все в ожидании. Но теперь… знаете ли,
что у нас теперь сидит Катерина Ивановна?
— Не мудрено, Lise, не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь была так больна, в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он
говорит,
что ничего не может понять и
что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и
говорит,
что ничего не может понять. Как только
вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть…
— Да ведь не могла же я знать,
что он придет с укушенным пальцем, а то, может быть, вправду нарочно бы сделала. Ангел мама,
вы начинаете
говорить чрезвычайно остроумные вещи.
—
Что ж? Ведь я когда кончу там, то опять приду, и мы опять можем
говорить сколько
вам будет угодно. А мне очень хотелось бы видеть поскорее Катерину Ивановну, потому
что я во всяком случае очень хочу как можно скорей воротиться сегодня в монастырь.
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю,
что я нехорошо это
говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том,
что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит
вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому
что никто здесь правды не хочет сказать…
Я знаю,
что это бы не надо мне
вам говорить,
что было бы больше достоинства с моей стороны просто выйти от
вас; было бы и не так для
вас оскорбительно.
— Ни за
что! — вскричала Lise, — теперь уж ни за
что!
Говорите так, сквозь дверь. За
что вы в ангелы попали? Я только это одно и хочу знать.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит,
что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел,
что на Святую сюда приезжал: «
Что, —
говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у
вас форточку али дверь отворить, по тому самому,
что у
вас воздух несвежий».
Про Илюшу не говорю-с, всего девять лет-с, один как перст, ибо умри я — и
что со всеми этими недрами станется, я только про это одно
вас спрошу-с?
— И знаете, ведь он там сам первый и нападает на всех, он озлился за
вас, они
говорят,
что он одному мальчику, Красоткину, давеча в бок перочинным ножиком пырнул…
Варвара-то Николавна уже стала ворчать: «Шуты, паяцы, разве может у
вас что разумное быть?» — «Так точно,
говорю, Варвара Николавна, разве может у нас
что разумное быть?» Тем на тот раз и отделался.
Она
говорила сейчас,
что вы были другом ее детства, — «самым серьезным другом моего детства», — представьте себе это, самым серьезным, а я-то?
— Как хорошо,
что вы это
говорите, Lise.
— Если
вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем,
что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно
говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
Убедительнейше, однако, прошу, чтобы
вы им про меня и про то,
что я сообщил, ничего не говорили-с, ибо они ни за
что убьют-с.
— Зачем
вы, сударь, в Чермашню не едете-с? — вдруг вскинул глазками Смердяков и фамильярно улыбнулся. «А
чему я улыбался, сам, дескать, должен понять, если умный человек», — как бы
говорил его прищуренный левый глазок.
— Я
говорил,
вас жалеючи. На вашем месте, если бы только тут я, так все бы это тут же бросил…
чем у такого дела сидеть-с… — ответил Смердяков, с самым открытым видом смотря на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба помолчали.
— Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца
вы все, вот
что!
Чего тебе день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня. Я Алешку послал бы, да ведь
что Алешка в этих делах? Я ведь единственно потому,
что ты умный человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет человек
говорит.
Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
«Матушка, не плачь, голубушка, —
говорит, бывало, — много еще жить мне, много веселиться с
вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» — «Ах, милый, ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так
что грудь тебе чуть не разорвет».
Приходили к нам знакомые: «Милые,
говорит, дорогие, и
чем я заслужил,
что вы меня любите, за
что вы меня такого любите, и как я того прежде не знал, не ценил».
Входящим слугам
говорил поминутно: «Милые мои, дорогие, за
что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне?
«Слава Богу, кричу, не убили человека!» — да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: «Туда, кричу, тебе и дорога!» Оборотился к противнику: «Милостивый государь,
говорю, простите меня, глупого молодого человека,
что по вине моей
вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил.
Только
что я это проговорил, так все трое они и закричали: «Помилуйте, —
говорит мой противник, рассердился даже, — если
вы не хотели драться, к
чему же беспокоили?» — «Вчера, —
говорю ему, — еще глуп был, а сегодня поумнел», — весело так ему отвечаю.
Вот я раз в жизни взял да и поступил искренно, и
что же, стал для всех
вас точно юродивый: хоть и полюбили меня, а все же надо мной,
говорю, смеетесь».
Поднялась, подошла ко мне, протянула руку: «Позвольте мне,
говорит, изъяснить
вам,
что я первая не смеюсь над
вами, а, напротив, со слезами благодарю
вас и уважение мое к
вам заявляю за тогдашний поступок ваш».
Знайте же,
что несомненно сия мечта, как
вы говорите, сбудется, тому верьте, но не теперь, ибо на всякое действие свой закон.
—
Что с
вами, —
говорю, — уж не дурно ли
вам?