Неточные совпадения
Но таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение: если
уж я,
то есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа, может быть, было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне,
то каково же являться с двумя и чем объяснить такую с моей стороны заносчивость?
Разумеется, прозорливый читатель
уже давно угадал, что я с самого начала к
тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное время.
Впрочем, я даже рад
тому, что роман мой разбился сам собою на два рассказа «при существенном единстве целого»: познакомившись с первым рассказом, читатель
уже сам определит: стоит ли ему приниматься за второй?
Я совершенно согласен, что оно лишнее, но так как оно
уже написано,
то пусть и останется.
Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх
того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся
уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не стану.
Деда его,
то есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда
уже не было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе.
Случилось так, что, обжившись в Париже, и он забыл о ребенке, особенно когда настала
та самая февральская революция, столь поразившая его воображение и о которой он
уже не мог забыть всю свою жизнь.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович,
то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда,
уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем
уж покончить дела с родителем,
то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него
уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал
уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи
уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам,
то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя сам и в
то же время учиться.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и
уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над
тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и
той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Тем не менее даже тогда, когда я
уже знал и про это особенное обстоятельство, мне Иван Федорович все казался загадочным, а приезд его к нам все-таки необъяснимым.
Лишь один только младший сын, Алексей Федорович,
уже с год пред
тем как проживал у нас и попал к нам, таким образом, раньше всех братьев.
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало
того, солдаты-то многого не знают и не понимают из
того, что
уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Под конец, однако, оставили его в покое и
уже не дразнили «девчонкой», мало
того, глядели на него в этом смысле с сожалением.
Приезд Алеши как бы подействовал на него даже с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвременном старике из
того, что давно
уже заглохло в душе его: «Знаешь ли ты, — стал он часто говорить Алеше, приглядываясь к нему, — что ты на нее похож, на кликушу-то?» Так называл он свою покойную жену, мать Алеши.
Это он сам воздвиг ее над могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение, после
того когда Федор Павлович, которому он множество раз
уже досаждал напоминаниями об этой могилке, уехал наконец в Одессу, махнув рукой не только на могилы, но и на все свои воспоминания.
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если
уж меня не потащат,
то что ж тогда будет, где же правда на свете?
Просто повторю, что сказал
уже выше: вступил он на эту дорогу потому только, что в
то время она одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его.
Прибавьте, что он был юноша отчасти
уже нашего последнего времени,
то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.
Старец этот, как я
уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько слов и о
том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до
того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни,
уже совершенной свободы,
то есть свободы от самого себя, избегнуть участи
тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли.
Изобретение это,
то есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время
уже тысячелетней.
Когда же церковь хоронила тело его,
уже чтя его как святого,
то вдруг при возгласе диакона: «Оглашенные, изыдите!» — гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался с места и был извергнут из храма, и так до трех раз.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз
уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого
того старца, который наложил его.
Правда, пожалуй, и
то, что это испытанное и
уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного, пожалуй, приведет вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости,
то есть к цепям, а не к свободе.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до
того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость
уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем
тот пришел, чего
тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем
тот молвил слово.
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот
тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до
того доходит, что
уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с
тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это
уж не Дидерот-с!
Они
уже с неделю как жили в нашем городе, больше по делам, чем для богомолья, но
уже раз, три дня
тому назад, посещали старца.
Зашибаться он стал без меня, Никитушка-то мой, это наверно что так, да и прежде
того: чуть я отвернусь, а
уж он и ослабеет.
А будешь любить,
то ты
уже Божья…
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я
уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым,
то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив,
тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между
тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если
уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть,
то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Ведь если я упущу и теперешний случай —
то мне во всю жизнь никто
уж не ответит.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере
того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда
уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
— И
то уж много и хорошо, что ум ваш мечтает об этом, а не о чем ином. Нет-нет да невзначай и в самом деле сделаете какое-нибудь доброе дело.
И вот — представьте, я с содроганием это
уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же,
то это единственно неблагодарность.
Брезгливости убегайте тоже и к другим, и к себе:
то, что вам кажется внутри себя скверным,
уже одним
тем, что вы это заметили в себе, очищается.
Таким образом (
то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для религиозных целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь церковью, и
уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
Но чуть лишь сочинитель этих основ осмеливается объявлять, что основы, которые предлагает он теперь и часть которых перечислил сейчас отец Иосиф, суть основы незыблемые, стихийные и вековечные,
то уже прямо идет против церкви и святого, вековечного и незыблемого предназначения ее.
Если же возвращается в общество,
то нередко с такою ненавистью, что самое общество как бы
уже само отлучает от себя.
И что по расчету человеческому может быть еще и весьма отдаленно,
то по предопределению Божьему, может быть,
уже стоит накануне своего появления, при дверях.
— Совершенно обратно изволите понимать! — строго проговорил отец Паисий, — не церковь обращается в государство, поймите это.
То Рим и его мечта.
То третье диаволово искушение! А, напротив, государство обращается в церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле, что совершенно
уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишь великое предназначение православия на земле. От Востока звезда сия воссияет.
— В Париже,
уже несколько лет
тому, вскоре после декабрьского переворота, мне пришлось однажды, делая по знакомству визит одному очень-очень важному и управляющему тогда лицу, повстречать у него одного прелюбопытнейшего господина.
— Ничего особенного, кроме маленького замечания, — тотчас же ответил Иван Федорович, — о
том, что вообще европейский либерализм, и даже наш русский либеральный дилетантизм, часто и давно
уже смешивает конечные результаты социализма с христианскими.
Мало
того: тогда ничего
уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия.
А Дмитрий Федорович хочет эту крепость золотым ключом отпереть, для чего он теперь надо мной и куражится, хочет с меня денег сорвать, а пока
уж тысячи на эту обольстительницу просорил; на
то и деньги занимает беспрерывно, и, между прочим, у кого, как вы думаете?
— Молчать! — закричал Дмитрий Федорович, — подождите, пока я выйду, а при мне не смейте марать благороднейшую девицу…
Уж одно
то, что вы о ней осмеливаетесь заикнуться, позор для нее… Не позволю!
Тот же сидел совсем
уже бледный, но не от волнения, а от болезненного бессилия.