Неточные совпадения
Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между
тем в момент кончины его у него оказалось до ста
тысяч рублей чистыми деньгами.
Рассказывали, что молодая супруга выказала при
том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти
тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с
тех пор решительно как бы канули для нее в воду.
Случилось так, что и генеральша скоро после
того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по
тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с
тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких детей, а если кому угодно,
то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с
тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам,
то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя сам и в
то же время учиться.
А Дмитрий Федорович хочет эту крепость золотым ключом отпереть, для чего он теперь надо мной и куражится, хочет с меня денег сорвать, а пока уж
тысячи на эту обольстительницу просорил; на
то и деньги занимает беспрерывно, и, между прочим, у кого, как вы думаете?
Вот к этому-то времени как раз отец мне шесть
тысяч прислал, после
того как я послал ему форменное отречение от всех и вся,
то есть мы, дескать, «в расчете», и требовать больше ничего не буду.
Как раз пред
тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в
то самое утро Катерина Ивановна и в ужасном секрете, чтобы покамест никто не знал (для чего, не знаю, видно, так ей было нужно), просит меня съездить в губернский город и там по почте послать три
тысячи Агафье Ивановне, в Москву; потому в город, чтобы здесь и не знали.
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о
том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж
тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
— А коли так,
то он еще не погиб! Он только в отчаянии, но я еще могу спасти его. Стойте: не передавал ли он вам что-нибудь о деньгах, о трех
тысячах?
И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут
тысячи и десятки
тысяч,
то что станется с миллионами и с десятками
тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного?
Но вспомни, что их было всего только несколько
тысяч, да и
то богов, а остальные?
— Эти самые три тысячи-с они к
тому же считают как бы за свои собственные и так сами мне объяснили: «Мне, говорят, родитель остается еще три
тысячи ровно должен».
А помри ваш родитель теперь, пока еще этого нет ничего-с,
то всякому из вас по сорока
тысяч верных придется тотчас-с, даже и Дмитрию Федоровичу, которого они так ненавидят-с, так как завещания у них ведь не сделано-с…
Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три
тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три
тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы
то ни стало и прежде всего.
А между
тем он до конца все
то время надеялся, что достанет эти три
тысячи, что они придут, слетят к нему как-нибудь сами, даже хоть с неба.
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де
тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти
тысяч,
то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только
тысячи…
Вы бы мне эти три
тысячи выдали… так как кто же против вас капиталист в этом городишке… и
тем спасли бы меня от… одним словом, спасли бы мою бедную голову для благороднейшего дела, для возвышеннейшего дела, можно сказать… ибо питаю благороднейшие чувства к известной особе, которую слишком знаете и о которой печетесь отечески.
И вот давеча утром, на телеге, его озарила самая яркая мысль: «Да если уж она так не хочет, чтоб я женился на Катерине Ивановне, и не хочет до такой степени (он знал, что почти до истерики),
то почему бы ей отказать мне теперь в этих трех
тысячах, именно для
того, чтоб я на эти деньги мог, оставив Катю, укатить навеки отсюдова?
Что же касается собственно до «плана»,
то было все
то же самое, что и прежде,
то есть предложение прав своих на Чермашню, но уже не с коммерческою целью, как вчера Самсонову, не прельщая эту даму, как вчера Самсонова, возможностью стяпать вместо трех
тысяч куш вдвое,
тысяч в шесть или семь, а просто как благородную гарантию за долг.
Тем не менее когда ступил на крыльцо дома госпожи Хохлаковой, вдруг почувствовал на спине своей озноб ужаса: в эту только секунду он сознал вполне и уже математически ясно, что тут ведь последняя уже надежда его, что дальше уже ничего не остается в мире, если тут оборвется, «разве зарезать и ограбить кого-нибудь из-за трех
тысяч, а более ничего…».
— Сударыня, сударыня! — в каком-то беспокойном предчувствии прервал опять Дмитрий Федорович, — я весьма и весьма, может быть, последую вашему совету, умному совету вашему, сударыня, и отправлюсь, может быть, туда… на эти прииски… и еще раз приду к вам говорить об этом… даже много раз… но теперь эти три
тысячи, которые вы так великодушно… О, они бы развязали меня, и если можно сегодня…
То есть, видите ли, у меня теперь ни часу, ни часу времени…
— Ох нет, вы меня не так поняли, Дмитрий Федорович. Если так,
то вы не поняли меня. Я говорила про прииски… Правда, я вам обещала больше, бесконечно больше, чем три
тысячи, я теперь все припоминаю, но я имела в виду одни прииски.
Что означало это битье себя по груди по этому месту и на что он
тем хотел указать — это была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет
тех трех
тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и
тем снять с своей груди, «с
того места груди» позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой в Мокрое, «просадил в одну ночь и следующий за
тем день три
тысячи разом и воротился с кутежа без гроша, в чем мать родила».
Пришел в трактир он в сквернейшем расположении духа и тотчас же начал партию. Партия развеселила его. Сыграл другую и вдруг заговорил с одним из партнеров о
том, что у Дмитрия Карамазова опять деньги появились,
тысяч до трех, сам видел, и что он опять укатил кутить в Мокрое с Грушенькой. Это было принято почти с неожиданным любопытством слушателями. И все они заговорили не смеясь, а как-то странно серьезно. Даже игру перервали.
Если
та, думал он, ответит на вопрос: она ли дала три
тысячи давеча, в таком-то часу, Дмитрию Федоровичу,
то в случае отрицательного ответа он тут же и пойдет к исправнику, не заходя к Федору Павловичу; в противном же случае отложит все до завтра и воротится к себе домой.
На вопрос мой, откуда взял столько денег, он с точностью ответил, что взял их сейчас пред
тем от вас и что вы ссудили его суммою в три
тысячи, чтоб ехать будто бы на золотые прииски…
«Помните
того парня, господа, что убил купца Олсуфьева, ограбил на полторы
тысячи и тотчас же пошел, завился, а потом, не припрятав даже хорошенько денег, тоже почти в руках неся, отправился к девицам».
— Какое трех! Больше, больше, — вскинулся Митя, — больше шести, больше десяти может быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и быть, помириться на трех
тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три
тысячи… так что
тот пакет с тремя
тысячами, который, я знал, у него под подушкой, приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня украденным, вот что, господа, считал своим, все равно как моею собственностью…
— Так вы бы так и спросили с самого начала, — громко рассмеялся Митя, — и если хотите,
то дело надо начать не со вчерашнего, а с третьеводнишнего дня, с самого утра, тогда и поймете, куда, как и почему я пошел и поехал. Пошел я, господа, третьего дня утром к здешнему купчине Самсонову занимать у него три
тысячи денег под вернейшее обеспечение, — это вдруг приспичило, господа, вдруг приспичило…
— Позвольте прервать вас, — вежливо перебил прокурор, — почему вам так вдруг понадобилась, и именно такая сумма,
то есть в три
тысячи рублей?
— Вполне последую вашим благоразумным советам, — ввязался вдруг прокурор, обращаясь к Мите, — но от вопроса моего, однако, не откажусь. Нам слишком существенно необходимо узнать, для чего именно вам понадобилась такая сумма,
то есть именно в три
тысячи?
Наконец, описав свое отчаяние и рассказав о
той минуте, когда, выйдя от Хохлаковой, он даже подумал «скорей зарезать кого-нибудь, а достать три
тысячи», его вновь остановили и о
том, что «зарезать хотел», записали.
— Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты у Перхотина, потом ходил к Хохлаковой за тремя
тысячами, а
та не дала, и проч., и всякая эта всячина, — резко прервал Митя, — да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг
тысячи появились, а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не скажет, откуда взял? Так и есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, — отчеканил вдруг Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку помолчали.
— Это… это отцовский, стало быть, конверт, — пробормотал он, —
тот самый, в котором лежали эти три
тысячи… и, если надпись, позвольте: «цыпленочку»… вот: три
тысячи, — вскричал он, — три
тысячи, видите?
— Э, к черту пять часов
того дня и собственное признание мое, не в
том теперь дело! Эти деньги были мои, мои,
то есть краденые мои… не мои
то есть, а краденые, мною украденные, и их было полторы
тысячи, и они были со мной, все время со мной…
А надо лишь
то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне три
тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто сама не могла послать!), а я… это было именно в
тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит, Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два дня половину этих проклятых трех
тысяч,
то есть полторы
тысячи, а другую половину удержал на себе.
— Позвольте спросить, — проговорил наконец прокурор, — не объявляли ли вы хоть кому-нибудь об этом обстоятельстве прежде…
то есть что полторы эти
тысячи оставили тогда же, месяц назад, при себе?
Я объяснюсь точнее: вы объявили нам наконец вашу тайну, по словам вашим столь «позорную», хотя в сущности —
то есть, конечно, лишь относительно говоря — этот поступок,
то есть именно присвоение чужих трех
тысяч рублей, и, без сомнения, лишь временное, — поступок этот, на мой взгляд по крайней мере, есть лишь в высшей степени поступок легкомысленный, но не столь позорный, принимая, кроме
того, во внимание и ваш характер…
То есть я веду, собственно, к
тому, что про растраченные вами эти три
тысячи от госпожи Верховцевой уже многие догадывались в этот месяц и без вашего признания, я слышал эту легенду сам…
А потому и удивляет меня слишком, что вы придавали до сих пор,
то есть до самой настоящей минуты, такую необычайную тайну этим отложенным, по вашим словам, полутора
тысячам, сопрягая с вашею тайной этою какой-то даже ужас…
— Не в полутора
тысячах заключался позор, а в
том, что эти полторы
тысячи я отделил от
тех трех
тысяч, — твердо произнес Митя.
— Но что же, — раздражительно усмехнулся прокурор, — что именно в
том позорного, что уже от взятых зазорно, или, если сами желаете,
то и позорно, трех
тысяч вы отделили половину по своему усмотрению? Важнее
то, что вы три
тысячи присвоили, а не
то, как с ними распорядились. Кстати, почему вы именно так распорядились,
то есть отделили эту половину? Для чего, для какой цели так сделали, можете это нам объяснить?
Теперь второй, еще выгоднейший случай, следите за мной, а
то я, пожалуй, опять собьюсь — как-то голова кружится, — итак, второй случай: прокучиваю я здесь только полторы
тысячи из трех,
то есть половину.
А дело именно в
том, что вы еще не изволили нам объяснить, хотя мы и спрашивали: для чего первоначально сделали такое разделение в этих трех
тысячах,
то есть одну половину прокутили, а другую припрятали?
Я даже Алеше, брату моему, не решился и не посмел открыть про эти полторы
тысячи: до
того чувствовал, что подлец и мазурик!
— Извольте-с, это дело должно объясниться и еще много к
тому времени впереди, но пока рассудите: у нас, может быть, десятки свидетельств о
том, что вы именно сами распространяли и даже кричали везде о трех
тысячах, истраченных вами, о трех, а не о полутора, да и теперь, при появлении вчерашних денег, тоже многим успели дать знать, что денег опять привезли с собою три
тысячи…
Отметим лишь одно, что главнейший пункт, на который обращалось все внимание допрашивавших, преимущественно был все
тот же самый вопрос о трех
тысячах,
то есть было ли их три или полторы в первый раз,
то есть в первый кутеж Дмитрия Федоровича здесь в Мокром, месяц назад, и было ли их три или полторы
тысячи вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича.
— Больше
тысячи пошло на них, Митрий Федорович, — твердо опроверг Трифон Борисович, — бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а
то они сами, может, показали бы, скольким от вас поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел — считать не считал, вы мне не давали, это справедливо, а на глаз, помню, многим больше было, чем полторы
тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить…
— Говорили, Митрий Федорович. При Андрее говорили. Вот он тут сам, Андрей, еще не уехал, призовите его. А там в зале, когда хор потчевали, так прямо закричали, что шестую
тысячу здесь оставляете, — с прежними
то есть, оно так понимать надо. Степан да Семен слышали, да Петр Фомич Калганов с вами тогда рядом стоял, может, и они тоже запомнили…