Неточные совпадения
Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно
веря в людей, а между
тем никто и никогда не считал его ни простячком, ни наивным человеком.
А я вот готов
поверить в ад только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански
то есть.
Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу и способность не
поверить и чуду, а если чудо станет пред ним неотразимым фактом,
то он скорее не
поверит своим чувствам, чем допустит факт.
Если реалист раз
поверит,
то он именно по реализму своему должен непременно допустить и чудо.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в
том, что я
поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за
то, что с ним входишь…
Послушайте, вы целитель, вы знаток души человеческой; я, конечно, не смею претендовать на
то, чтобы вы мне совершенно
верили, но уверяю вас самым великим словом, что я не из легкомыслия теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до ужаса и испуга…
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до
того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть было себе сам не
поверил; даже заплакал было от умиления; но в
тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
Веришь ли, никогда этого у меня ни с какой не бывало, ни с единою женщиной, чтобы в этакую минуту я на нее глядел с ненавистью, — и вот крест кладу: я на эту глядел тогда секунды три или пять со страшною ненавистью, — с
тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви — один волосок!
Затем молча ей показал, сложил, отдал, сам отворил ей дверь в сени и, отступя шаг, поклонился ей в пояс почтительнейшим, проникновеннейшим поклоном,
верь тому!
И без
того уж знаю, что царствия небесного в полноте не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значит, не очень-то вере моей там
верят, и не очень уж большая награда меня на
том свете ждет), для чего же я еще сверх
того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать?
Дело в
том, что теперь он был уже в некотором недоумении и почти не знал, чему
верить.
И если бы вы только
поверили, что между ними теперь происходит, —
то это ужасно, это, я вам скажу, надрыв, это ужасная сказка, которой
поверить ни за что нельзя: оба губят себя неизвестно для чего, сами знают про это и сами наслаждаются этим.
— Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром.
Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до
того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
Верь тому, что сердце скажет,
Нет залогов от небес.
Но
тем пламеннее
верят оставшиеся верными.
— Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не
веришь в Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к
тому же, что брат смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?
Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до
того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним,
то не
поверил бы, может быть, и самой смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное.
Кто не
верит в Бога,
тот и в народ Божий не
поверит.
Кто же уверовал в народ Божий,
тот узрит и святыню его, хотя бы и сам не
верил в нее до
того вовсе.
И
верите ли, милые, сорок лет
тому минуло времени, а припоминаю и теперь о
том со стыдом и мукой.
Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не
верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет
того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его.
Долго я ему не
верил, да и не в один раз
поверил, а лишь после
того, как он три дня ходил ко мне и все мне в подробности рассказал.
Воистину, если не говорят сего (ибо не умеют еще сказать сего),
то так поступают, сам видел, сам испытывал, и
верите ли: чем беднее и ниже человек наш русский,
тем и более в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве уже развращены, и много, много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло!
Верьте, что кончится сим: на
то идет.
И даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже и при свете твоем,
то пребудь тверд и не усомнись в силе света небесного;
верь тому, что если теперь не спаслись,
то потом спасутся.
— Знаешь, Алешка, — пытливо глядел он ему в глаза, весь под впечатлением внезапной новой мысли, вдруг его осиявшей, и хоть сам и смеялся наружно, но, видимо, боясь выговорить вслух эту новую внезапную мысль свою, до
того он все еще не мог
поверить чудному для него и никак неожиданному настроению, в котором видел теперь Алешу, — Алешка, знаешь, куда мы всего лучше бы теперь пошли? — выговорил он наконец робко и искательно.
По правде тебе сказать, не ждала не гадала, да и прежде никогда
тому не
верила, чтобы ты мог прийти.
Веришь ли
тому: никто-то здесь не смеет сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом прийти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других — никто.
Думаю это я и сама себе не
верю: «Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль не побегу?» И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем пять лет
тому.
Жениху же, вдруг выскочившему откуда-то после пятилетнего исчезновения, он просто даже не
верил, и особенно
тому, что
тот скоро приедет.
Вы не
поверите, как я вам теперь благодарна за
то, что вы зашли ко мне к первой.
Прибытие же Петра Ильича упредила всего только пятью минутами, так что
тот явился уже не с одними своими догадками и заключениями, а как очевидный свидетель, еще более рассказом своим подтвердивший общую догадку о
том, кто преступник (чему, впрочем, он, в глубине души, до самой этой последней минуты, все еще отказывался
верить).
Когда же де Петр Ильич, все еще не хотевший
верить ему, пригрозил, что он пойдет и кому-нибудь расскажет, чтобы пресечь самоубийство,
то сам-де Митя, осклабляясь, ответил ему: «Не успеешь».
— Вы не
поверите, как вы нас самих ободряете, Дмитрий Федорович, вашею этою готовностью… — заговорил Николай Парфенович с оживленным видом и с видимым удовольствием, засиявшим в больших светло-серых навыкате, очень близоруких впрочем, глазах его, с которых он за минуту пред
тем снял очки.
Это был почти единственный человек, который безусловно
поверил в необычайный психологический и ораторский талант нашего «обиженного по службе» Ипполита Кирилловича и вполне
верил и в
то, что
тот обижен.
— И
поверьте, Дмитрий Федорович, — каким-то умиленно радостным голоском подхватил Николай Парфенович, — что всякое искреннее и полное сознание ваше, сделанное именно в теперешнюю минуту, может впоследствии повлиять к безмерному облегчению участи вашей и даже, кроме
того…
Верите ли, господа, не
то, не
то меня мучило больше всего в эту ночь, что я старика слугу убил и что грозила Сибирь, и еще когда? — когда увенчалась любовь моя и небо открылось мне снова!
— Я сделал вам страшное признание, — мрачно заключил он. — Оцените же его, господа. Да мало
того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если нет, если и это пройдет мимо ваших душ,
то тогда уже вы прямо не уважаете меня, господа, вот что я вам говорю, и я умру от стыда, что признался таким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не
верите! Как, так вы и это хотите записывать? — вскричал он уже в испуге.
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он
поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после
того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в
ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
— Ах, нельзя ли бы так, — приостановился вдруг Смуров, — ведь Илюша говорит, что Жучка тоже была лохматая и тоже такая же седая, дымчатая, как и Перезвон, — нельзя ли сказать, что это
та самая Жучка и есть, он, может быть, и
поверит?
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на
тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними.
Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он,
веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с
тем и ушла. Опять ведь поссорились,
веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
— Ну, так и я тогда же подумала! Лжет он мне, бесстыжий, вот что! И приревновал он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только я ж ему, я ж ему! «Ты, говорит,
веришь, что я убил», — это мне-то он говорит, мне-то, это меня-то он
тем попрекнул! Бог с ним! Ну постой, плохо этой Катьке будет от меня на суде! Я там одно такое словечко скажу… Я там уж все скажу!
— Вот что я тебе могу твердо объявить, Грушенька, — сказал, вставая с места, Алеша, — первое
то, что он тебя любит, любит более всех на свете, и одну тебя, в этом ты мне
верь.
Алеша пожал ей руку. Грушенька все еще плакала. Он видел, что она его утешениям очень мало
поверила, но и
то уж было ей хорошо, что хоть горе сорвала, высказалась. Жалко ему было оставлять ее в таком состоянии, но он спешил. Предстояло ему еще много дела.
— Ах, как я вас люблю за
то, что вы говорите:
верю. И ведь вы вовсе, вовсе не лжете. А может быть, вы думаете, что я вам все это нарочно, чтобы вас дразнить?
Вы не
поверите, как я вас уважаю, Алеша, за
то, что вы никогда не лжете.
— Он никого не презирает, — продолжал Алеша. — Он только никому не
верит. Коль не
верит,
то, конечно, и презирает.
— Я была у Смердякова… Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и
поверила! — продолжала она, все обращаясь к Ивану Федоровичу.
Тот как бы с натуги усмехнулся. Алеша вздрогнул, услышав это ты. Он и подозревать не мог таких отношений.
— Если я подумал тогда об чем, — начал он опять, —
то это про мерзость какую-нибудь единственно с твоей стороны. Дмитрий мог убить, но что он украдет — я тогда не
верил… А с твоей стороны всякой мерзости ждал. Сам же ты мне сказал, что притворяться в падучей умеешь, для чего ты это сказал?