Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до
того, что, говорят, жалко даже было
смотреть на него, несмотря
на все к нему отвращение.
Ему все казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным, что он стремится к какой-то цели, может быть очень трудной, так что ему не до него, и что вот это и есть
та единственная причина, почему он
смотрит на Алешу рассеянно.
Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся мог
смотреть серьезно
на этот съезд,
то, без сомнения, один только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для старца, может быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
— А вот далекая! — указал он
на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не
то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла
на коленях и неподвижным взглядом
смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
— Это я
на него,
на него! — указала она
на Алешу, с детской досадой
на себя за
то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы
посмотрел на Алешу, стоявшего
на шаг позади старца,
тот заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
— У ней к вам, Алексей Федорович, поручение… Как ваше здоровье, — продолжала маменька, обращаясь вдруг к Алеше и протягивая к нему свою прелестно гантированную ручку. Старец оглянулся и вдруг внимательно
посмотрел на Алешу.
Тот приблизился к Лизе и, как-то странно и неловко усмехаясь, протянул и ей руку. Lise сделала важную физиономию.
После нескольких минут он опять, влекомый
тою же непреодолимою силой, повернулся
посмотреть, глядят ли
на него или нет, и увидел, что Lise, совсем почти свесившись из кресел, выглядывала
на него сбоку и ждала изо всех сил, когда он поглядит; поймав же его взгляд, расхохоталась так, что даже и старец не выдержал...
Он пошел поскорее лесом, отделявшим скит от монастыря, и, не в силах даже выносить свои мысли, до
того они давили его, стал
смотреть на вековые сосны по обеим сторонам лесной дорожки.
Но когда мальчик через две недели помер от молочницы,
то сам его уложил в гробик, с глубокою тоской
смотрел на него и, когда засыпали неглубокую маленькую его могилку, стал
на колени и поклонился могилке в землю.
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже в нем была.) — Всё одни и
те же ступеньки. Я
на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь
на тринадцатой. Я так
смотрю на это дело, но это всё одно и
то же, совершенно однородное. Кто ступил
на нижнюю ступеньку,
тот все равно непременно вступит и
на верхнюю.
Что же касается Ивана,
то ведь я же понимаю, с каким проклятием должен он
смотреть теперь
на природу, да еще при его-то уме!
Отец Ферапонт добился
того, что и его наконец поселили, лет семь
тому назад, в этой самой уединенной келейке,
то есть просто в избе, но которая весьма похожа была
на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много жертвованных образов с теплившимися вековечно пред ними жертвованными лампадками, как бы
смотреть за которыми и возжигать их и приставлен был отец Ферапонт.
Он проговорил это с самым неприязненным чувством.
Тем временем встал с места и озабоченно
посмотрел в зеркало (может быть, в сороковой раз с утра)
на свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее
на лбу свой красный платок.
— Иван ушел, — сказал он вдруг. — Он у Митьки изо всех сил невесту его отбивает, для
того здесь и живет, — прибавил он злобно и, скривив рот,
посмотрел на Алешу.
— Алексей Федорович… я… вы… — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико
смотря на него в упор с видом решившегося полететь с горы, и в
то же время губами как бы и улыбаясь, — я-с… вы-с… А не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не срывалась более.
К
тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например,
посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не
то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.
Видишь ли, Алеша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до
того момента али воскресну, чтоб увидеть его,
то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми,
смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать.
— Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не веришь в Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к
тому же, что брат
смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг,
смотря в землю, — или уж она кончена?
Тут Творец, как и в первые дни творения, завершая каждый день похвалою: «Хорошо
то, что я сотворил», —
смотрит на Иова и вновь хвалится созданием своим.
Вдруг,
смотрю, подымается из среды дам
та самая молодая особа, из-за которой я тогда
на поединок вызвал и которую столь недавно еще в невесты себе прочил, а я и не заметил, как она теперь
на вечер приехала.
Дети растут прекрасные, хочется их ласкать: «А я не могу
смотреть на их невинные, ясные лики; недостоин
того».
Он вдруг порешил пойти к купцу Самсонову, покровителю Грушеньки, и предложить ему один «план», достать от него под этот «план» разом всю искомую сумму; в плане своем с коммерческой стороны он не сомневался нисколько, а сомневался лишь в
том, как
посмотрит на его выходку сам Самсонов, если захочет взглянуть не с одной только коммерческой стороны.
Восторженный ли вид капитана, глупое ли убеждение этого «мота и расточителя», что он, Самсонов, может поддаться
на такую дичь, как его «план», ревнивое ли чувство насчет Грушеньки, во имя которой «этот сорванец» пришел к нему с какою-то дичью за деньгами, — не знаю, что именно побудило тогда старика, но в
ту минуту, когда Митя стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его ноги, и бессмысленно восклицал, что он пропал, — в
ту минуту старик
посмотрел на него с бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться.
— Да, — ответил машинально Митя, рассеянно
посмотрел на свои руки и тотчас забыл про них и про вопрос Фени. Он опять погрузился в молчание. С
тех пор как вбежал он, прошло уже минут двадцать. Давешний испуг его прошел, но, видимо, им уже овладела вполне какая-то новая непреклонная решимость. Он вдруг встал с места и задумчиво улыбнулся.
— Так. Воображение. Вот если бы ты вздумал эту пулю всадить себе в мозг,
то, заряжая пистолет,
посмотрел бы
на нее или нет?
Но
на этом беленьком личике были прелестные светло-голубые глаза, с умным, а иногда и глубоким выражением, не по возрасту даже, несмотря
на то что молодой человек иногда говорил и
смотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам это сознавая.
Митя
смотрел на них
на всех поочередно; но что-то вдруг поразило его в лице Грушеньки, и в
тот же миг что-то совсем новое промелькнуло и в уме его — странная новая мысль!
И сколько, сколько раз я
смотрела на этого ужасного человека и всегда думала: вот человек, который кончит
тем, что убьет меня.
В Мите кипела досада. Он пристально
посмотрел на «мальчика» и мрачно и злобно усмехнулся. Дело в
том, что ему все стыднее и стыднее становилось за
то, что он сейчас так искренно и с такими излияниями рассказал «таким людям» историю своей ревности.
Митя глубоко насмешливым, но в
то же время и страшно ненавистным взглядом
посмотрел на него. Он
смотрел долго и молча, так что у прокурора глаза замигали.
— Да вот что вы сейчас сказали, — в удивлении
смотрел на него Николай Парфенович, —
то есть что вы до самого последнего часа все еще располагали идти к госпоже Верховцевой просить у нее эту сумму… Уверяю вас, что это очень важное для нас показание, Дмитрий Федорович,
то есть про весь этот случай… и особенно для вас, особенно для вас важное.
— То-то покажите!
Смотри,
на колесках, — прокатил он игрушку по столу, — и стрелять можно. Дробью зарядить и стрелять.
— Стой ты, эй! Какого
те Сабанеева? — опомнился парень, весь опять заволновавшись. — Это он чего такого говорил? — повернулся он вдруг к торговкам, глупо
смотря на них.
Наступаю
на него и узнаю штуку: каким-то он образом сошелся с лакеем покойного отца вашего (который тогда еще был в живых) Смердяковым, а
тот и научи его, дурачка, глупой шутке,
то есть зверской шутке, подлой шутке — взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой собаке, из таких, которые с голодухи кусок, не жуя, глотают, и
посмотреть, что из этого выйдет.
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии
на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все
на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь
на него
смотрю!
А игра в войну у молодых людей, в рекреационное время, или там в разбойники — это ведь тоже зарождающееся искусство, зарождающаяся потребность искусства в юной душе, и эти игры иногда даже сочиняются складнее, чем представления
на театре, только в
том разница, что в театр ездят
смотреть актеров, а тут молодежь сами актеры.
Личико Илюшечки перекосилось. Он страдальчески
посмотрел на Колю. Алеша, стоявший у дверей, нахмурился и кивнул было Коле украдкой, чтобы
тот не заговаривал про Жучку, но
тот не заметил или не захотел заметить.
Илюша смолчал, но пристально-пристально
посмотрел еще раз
на Колю. Алеша, поймав взгляд Коли, изо всех сил опять закивал ему, но
тот снова отвел глаза, сделав вид, что и теперь не заметил.
Илюша же и говорить не мог. Он
смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута
на здоровье больного мальчика,
то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана,
то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
Штабс-капитан стремительно кинулся через сени в избу к хозяевам, где варилось и штабс-капитанское кушанье. Коля же, чтобы не терять драгоценного времени, отчаянно спеша, крикнул Перезвону: «Умри!» И
тот вдруг завертелся, лег
на спину и замер неподвижно всеми четырьмя своими лапками вверх. Мальчики смеялись, Илюша
смотрел с прежнею страдальческою своею улыбкой, но всех больше понравилось, что умер Перезвон, «маменьке». Она расхохоталась
на собаку и принялась щелкать пальцами и звать...
— Трою основали Тевкр, Дардан, Иллюс и Трос, — разом отчеканил мальчик и в один миг весь покраснел, так покраснел, что
на него жалко стало
смотреть. Но мальчики все
на него глядели в упор, глядели целую минуту, и потом вдруг все эти глядящие в упор глаза разом повернулись к Коле.
Тот с презрительным хладнокровием все еще продолжал обмеривать взглядом дерзкого мальчика.
Он сорвался с места и, отворив дверь, быстро прошел в комнату. Перезвон бросился за ним. Доктор постоял было еще секунд пять как бы в столбняке,
смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко повторяя: «Этта, этта, этта, я не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился его подсаживать. Алеша прошел в комнату вслед за Колей.
Тот стоял уже у постельки Илюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.
— Об этих глупостях полно! — отрезала она вдруг, — не затем вовсе я и звала тебя. Алеша, голубчик, завтра-то, завтра-то что будет? Вот ведь что меня мучит! Одну только меня и мучит!
Смотрю на всех, никто-то об
том не думает, никому-то до этого и дела нет никакого. Думаешь ли хоть ты об этом? Завтра ведь судят! Расскажи ты мне, как его там будут судить? Ведь это лакей, лакей убил, лакей! Господи! Неужто ж его за лакея осудят, и никто-то за него не заступится? Ведь и не потревожили лакея-то вовсе, а?
И она с силой почти выпихнула Алешу в двери.
Тот смотрел с горестным недоумением, как вдруг почувствовал в своей правой руке письмо, маленькое письмецо, твердо сложенное и запечатанное. Он взглянул и мгновенно прочел адрес: Ивану Федоровичу Карамазову. Он быстро поглядел
на Лизу. Лицо ее сделалось почти грозно.
— С Михаилом-то подружился? Нет, не
то чтоб. Да и чего, свинья! Считает, что я… подлец. Шутки тоже не понимают — вот что в них главное. Никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как я тогда к острогу подъезжал и
на острожные стены
смотрел. Но умный человек, умный. Ну, Алексей, пропала теперь моя голова!
— Ты это про что? — как-то неопределенно глянул
на него Митя, — ах, ты про суд! Ну, черт! Мы до сих пор все с тобой о пустяках говорили, вот все про этот суд, а я об самом главном с тобою молчал. Да, завтра суд, только я не про суд сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала, а
то, что в голове сидело,
то пропало. Что ты
на меня с такою критикой в лице
смотришь?
— Вообрази себе: это там в нервах, в голове,
то есть там в мозгу эти нервы (ну черт их возьми!)… есть такие этакие хвостики, у нервов этих хвостики, ну, и как только они там задрожат…
то есть видишь, я
посмотрю на что-нибудь глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то… а как задрожат,
то и является образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение, секунда такая пройдет, и является такой будто бы момент,
то есть не момент, — черт его дери момент, — а образ,
то есть предмет али происшествие, ну там черт дери — вот почему я и созерцаю, а потом мыслю… потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, все это глупости.
— Только одно, — сказал Алеша, прямо
смотря ей в лицо, — чтобы вы щадили себя и не показывали ничего
на суде о
том… — он несколько замялся, — что было между вами… во время самого первого вашего знакомства… в
том городе…
— Сумасшедший! — завопил он и, быстро вскочив с места, откачнулся назад, так что стукнулся спиной об стену и как будто прилип к стене, весь вытянувшись в нитку. Он в безумном ужасе
смотрел на Смердякова.
Тот, нимало не смутившись его испугом, все еще копался в чулке, как будто все силясь пальцами что-то в нем ухватить и вытащить. Наконец ухватил и стал тащить. Иван Федорович видел, что это были какие-то бумаги или какая-то пачка бумаг. Смердяков вытащил ее и положил
на стол.
Затем, представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он прибавил, что ненормальность эта усматривается, главное, не только из прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то минуту,
то старик доктор со всею прямотой своего простодушия указал
на то, что подсудимый, войдя в залу, «имел необыкновенный и чудный по обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему
смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он был большой любитель прекрасного пола и должен был очень много думать о
том, что теперь о нем скажут дамы», — заключил старичок своим своеобразным языком.