Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако,
сам знаю, что человек
он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали
его своим героем? Что сделал
он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов
его жизни?
Последний вопрос
самый роковой, ибо на
него могу лишь ответить: «Может быть, увидите
сами из романа».
Впрочем, я даже рад тому, что роман мой разбился
сам собою на два рассказа «при существенном единстве целого»: познакомившись с первым рассказом, читатель уже
сам определит: стоит ли
ему приниматься за второй?
Так вот перед такими-то все-таки сердцу легче: несмотря на всю
их аккуратность и добросовестность, все-таки даю
им самый законный предлог бросить рассказ на первом эпизоде романа.
Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик
он был
самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины
его у
него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами.
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж
самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что
сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на
его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и
самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую
его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной жизни.
Федор Павлович немедленно захлопотал и стал собираться в Петербург, — для чего? —
он, конечно, и
сам не знал.
Право, может быть,
он бы тогда и поехал; но, предприняв такое решение, тотчас же почел себя в особенном праве, для бодрости, пред дорогой, пуститься вновь в
самое безбрежное пьянство.
Деда
его, то есть
самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было в живых; овдовевшая супруга
его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у
него в дворовой избе.
Впрочем, если бы папаша о
нем и вспомнил (не мог же
он в
самом деле не знать о
его существовании), то и
сам сослал бы
его опять в избу, так как ребенок все же мешал бы
ему в
его дебоширстве.
Это было одно из
самых отраднейших воспоминаний
его молодости.
Превосходное имение
его находилось сейчас же на выезде из нашего городка и граничило с землей нашего знаменитого монастыря, с которым Петр Александрович, еще в
самых молодых летах, как только получил наследство, мигом начал нескончаемый процесс за право каких-то ловель в реке или порубок в лесу, доподлинно не знаю, но начать процесс с «клерикалами» почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью.
Случилось так, что, обжившись в Париже, и
он забыл о ребенке, особенно когда настала та
самая февральская революция, столь поразившая
его воображение и о которой
он уже не мог забыть всю свою жизнь.
Об этом я теперь распространяться не стану, тем более что много еще придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь
самыми необходимыми о
нем сведениями, без которых мне и романа начать невозможно.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к
его величайшему изумлению, что у
него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что
он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже
сам должен
ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые
сам тогда-то и тогда пожелал вступить,
он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Не взяв же никакого вознаграждения, Федор Павлович с супругой не церемонился и, пользуясь тем, что она, так сказать, пред
ним «виновата» и что
он ее почти «с петли снял», пользуясь, кроме того, ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами
самые обыкновенные брачные приличия.
По смерти ее с обоими мальчиками случилось почти точь-в-точь то же
самое, что и с первым, Митей:
они были совершенно забыты и заброшены отцом и попали все к тому же Григорию и также к
нему в избу.
С первого взгляда заметив, что
они не вымыты и в грязном белье, она тотчас же дала еще пощечину
самому Григорию и объявила
ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела
их в чем были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город.
Случилось так, что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на
их обучение, и чтобы все эти деньги были на
них истрачены непременно, но с тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких детей, а если кому угодно, то пусть
сам раскошеливается», и проч., и проч.
В подробный рассказ
их детства и юности я опять пока не вступаю, а обозначу лишь
самые главные обстоятельства.
Впрочем, о старшем, Иване, сообщу лишь то, что
он рос каким-то угрюмым и закрывшимся
сам в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то, что растут
они все-таки в чужой семье и на чужих милостях и что отец у
них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч., и проч.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые
его два года в университете пришлось очень солоно, так как
он принужден был все это время кормить и содержать себя
сам и в то же время учиться.
Впрочем, лишь в
самое только последнее время
ему удалось случайно обратить на себя вдруг особенное внимание в гораздо большем круге читателей, так что
его весьма многие разом тогда отметили и запомнили.
И вдруг рядом с
ними не только гражданственники, но даже
сами атеисты принялись и с своей стороны аплодировать.
Узнав же имя автора, заинтересовались и тем, что
он уроженец нашего города и сын «вот этого
самого Федора Павловича».
Мало того, в этом смысле
он до того дошел, что
его никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в
самой ранней своей молодости.
Да и все этого юношу любили, где бы
он ни появился, и это с
самых детских даже лет
его.
Так что дар возбуждать к себе особенную любовь
он заключал в себе, так сказать, в
самой природе, безыскусственно и непосредственно.
То же
самое было с
ним и в школе, и, однако же, казалось бы,
он именно был из таких детей, которые возбуждают к себе недоверие товарищей, иногда насмешки, а пожалуй, и ненависть.
Он с
самого детства любил уходить в угол и книжки читать, и, однако же, и товарищи
его до того полюбили, что решительно можно было назвать
его всеобщим любимцем во все время пребывания
его в школе.
Случалось, что через час после обиды
он отвечал обидчику или
сам с
ним заговаривал с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не было между
ними вовсе.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по смерти
его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола, а Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которых
он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях,
он сам того не знал.
В этом
он был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в университете, кормя себя своим трудом, и с
самого детства горько почувствовавшему, что живет
он на чужих хлебах у благодетеля.
Когда
ему выдавали карманные деньги, которых
он сам никогда не просил, то
он или по целым неделям не знал, что с
ними делать, или ужасно
их не берег, мигом
они у
него исчезали.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о
нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и
он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что
его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то
он сам мигом пристроится, и это не будет стоить
ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Он даже
сам признался было тогда, что затем только и приехал.
Всего вероятнее, что
он тогда и
сам не знал и не смог бы ни за что объяснить: что именно такое как бы поднялось вдруг из
его души и неотразимо повлекло
его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
В
самое же последнее время
он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьян, и если бы не все тот же лакей Григорий, тоже порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за
ним иногда вроде почти гувернера, то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.
Это
он сам воздвиг ее над могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение, после того когда Федор Павлович, которому
он множество раз уже досаждал напоминаниями об этой могилке, уехал наконец в Одессу, махнув рукой не только на могилы, но и на все свои воспоминания.
— Этот старец, конечно, у
них самый честный монах, — промолвил
он, молчаливо и вдумчиво выслушав Алешу, почти совсем, однако, не удивившись
его просьбе.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть,
самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из
них почти совсем не по силам.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить
его послушание, и вот вселенский владыко ответил
ему, что не только
он, патриарх вселенский, не может разрешить
его, но и на всей земле нет, да и не может быть такой власти, которая бы могла разрешить
его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти
самого того старца, который наложил
его.
К старцам нашего монастыря стекались, например, и простолюдины и
самые знатные люди, с тем чтобы, повергаясь пред
ними, исповедовать
им свои сомнения, свои грехи, свои страдания и испросить совета и наставления.
Алеша жил в
самой келье старца, который очень полюбил
его и допустил к себе.
Но уж конечно это
ему и
самому нравилось.
Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от
него почти всегда светлыми и радостными, и
самое мрачное лицо обращалось в счастливое.
Из монахов находились, даже и под
самый конец жизни старца, ненавистники и завистники
его, но
их становилось уже мало, и
они молчали, хотя было в
их числе несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник.
Такие прямо говорили, не совсем, впрочем, вслух, что
он святой, что в этом нет уже и сомнения, и, предвидя близкую кончину
его, ожидали немедленных даже чудес и великой славы в
самом ближайшем будущем от почившего монастырю.
Исцеление ли было в
самом деле или только естественное улучшение в ходе болезни — для Алеши в этом вопроса не существовало, ибо
он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и слава
его была как бы собственным
его торжеством.