Неточные совпадения
Многие даже прибавляли, что он рад явиться в подновленном виде шута и что нарочно, для усиления смеха, делает вид, что
не замечает своего комического положения.
С первого взгляда
заметив, что они
не вымыты и в грязном белье, она тотчас же дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город.
Заметить надо, что он даже и попытки
не захотел тогда сделать списаться с отцом, — может быть, из гордости, из презрения к нему, а может быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки
не получит.
Может, по этому самому он никогда и никого
не боялся, а между тем мальчики тотчас поняли, что он вовсе
не гордится своим бесстрашием, а смотрит как будто и
не понимает, что он
смел и бесстрашен.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и
молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что
не только он, патриарх вселенский,
не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и
не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
Надо
заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем
не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре
не отличаться.
Кстати
заметить, что жил он
не в доме отца, как Иван Федорович, а отдельно, в другом конце города.
Никто ему на это ничего из его сопутников
не заметил, так что нечего было ему конфузиться; но,
заметив это, он еще больше сконфузился.
— Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, —
заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж
не попросим входить вместе.
— В чужой монастырь со своим уставом
не ходят, —
заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата
не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— А было ль это при предыдущем старце, Варсонофии? Тот изящности-то, говорят,
не любил, вскакивал и бил палкой даже дамский пол, —
заметил Федор Павлович, подымаясь на крылечко.
— Это я на него, на него! — указала она на Алешу, с детской досадой на себя за то, что
не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца, тот
заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— О нет, нет, я
не смею и подумать об этом, но будущая жизнь — это такая загадка!
Послушайте, вы целитель, вы знаток души человеческой; я, конечно,
не смею претендовать на то, чтобы вы мне совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом, что я
не из легкомыслия теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до ужаса и испуга…
И я
не знаю, к кому обратиться, я
не смела всю жизнь…
И если больной, язвы которого ты обмываешь,
не ответит тебе тотчас же благодарностью, а, напротив, станет тебя же мучить капризами,
не ценя и
не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с очень страдающими) — что тогда?
Она давно уже, еще с прошлого раза,
заметила, что Алеша ее конфузится и старается
не смотреть на нее, и вот это ее ужасно стало забавлять.
— Молчать! — закричал Дмитрий Федорович, — подождите, пока я выйду, а при мне
не смейте марать благороднейшую девицу… Уж одно то, что вы о ней осмеливаетесь заикнуться, позор для нее…
Не позволю!
Но так как он оскорбил сию минуту
не только меня, но и благороднейшую девицу, которой даже имени
не смею произнести всуе из благоговения к ней, то и решился обнаружить всю его игру публично, хотя бы он и отец мой!..
— Петр Александрович, как же бы я
посмел после того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно,
не могу, извините!
— Да, надо разъяснить, что это
не мы. К тому же батюшки
не будет, —
заметил Иван Федорович.
И однако, все шли. Монашек молчал и слушал. Дорогой через песок он только раз лишь
заметил, что отец игумен давно уже ожидают и что более получаса опоздали. Ему
не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на Ивана Федоровича.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и
молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да
не около одного, а около обоих.
Хотелось ему еще спросить, и даже с языка срывался вопрос: «Что предозначал этот земной поклон брату Дмитрию?» — но он
не посмел спросить.
Переход был
не длинен, шагов в пятьсот,
не более; в этот час никто бы
не мог и повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он
заметил Ракитина.
И ведь
заметь себе:
не только Митю
не обидит, но даже по гроб одолжит.
Надо
заметить, что он действительно хотел было уехать и действительно почувствовал невозможность, после своего позорного поведения в келье старца, идти как ни в чем
не бывало к игумену на обед.
— Коньячку бы теперь хорошо, — сентенциозно
заметил он. Но Иван Федорович
не ответил.
Впрочем, ничему
не помешал, только все две недели, как жил болезненный мальчик, почти
не глядел на него, даже
замечать не хотел и большею частью уходил из избы.
Заметь, что я никому
не сказал,
не ославил; я хоть и низок желаниями и низость люблю, но я
не бесчестен.
— Это ты оттого, что я покраснел, — вдруг
заметил Алеша. — Я
не от твоих речей покраснел и
не за твои дела, а за то, что я то же самое, что и ты.
Бывают же странности: никто-то
не заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
— Насчет баранины это
не так-с, да и ничего там за это
не будет-с, да и
не должно быть такого, если по всей справедливости, — солидно
заметил Смердяков.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит,
не подлец, а я широк… А впрочем, это
не он… Это другой. Я про другого сбился… и
не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты
не остановил меня, Иван… и
не сказал, что вру?
И
не смей ко мне приходить никогда, никогда!
Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего
не замечал до той самой минуты, когда с Алешей вдруг произошло нечто очень странное, а именно с ним вдруг повторилось точь-в-точь то же самое, что сейчас только он рассказал про «кликушу».
— Он и отца «дерзнул»,
не то что тебя! —
заметил, кривя рот, Иван Федорович.
Зачем, зачем
не знает меня, как он
смеет не знать меня после всего, что было?
— И
не смейте говорить мне такие слова, обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться? Вот я нижнюю губку вашу еще раз поцелую. Она у вас точно припухла, так вот чтоб она еще больше припухла, и еще, еще… Посмотрите, как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела… — Алеша краснел и дрожал незаметною малою дрожью.
Но знай, что бы я ни сделал прежде, теперь или впереди, — ничто, ничто
не может сравниться в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь, именно в эту минуту ношу вот здесь на груди моей, вот тут, тут, которое действует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановить или совершить,
заметь это себе!
И прибавьте тут же:
не по гордости моей
молю о сем, Господи, ибо и сам мерзок есмь паче всех и вся…
Но Алеше уже и нечего было сообщать братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты
не смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
— Вот ты говоришь это, — вдруг
заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя
не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
— Maman, это с вами теперь истерика, а
не со мной, — прощебетал вдруг в щелочку голосок Lise из боковой комнаты. Щелочка была самая маленькая, а голосок надрывчатый, точь-в-точь такой, когда ужасно хочется засмеяться, но изо всех сил перемогаешь смех. Алеша тотчас же
заметил эту щелочку, и, наверно, Lise со своих кресел на него из нее выглядывала, но этого уж он разглядеть
не мог.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого
не любит, ни того, ни другого?»
Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
— Да я и сам
не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем
не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть,
не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право,
не знаю, как я все это теперь
смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды
не хочет сказать…
Милый Алексей Федорович, вы ведь
не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и
молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать
не хочет и нисколько
не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
—
Не смейте так уходить! — вскричала было Lise.
— Я и сам к вам имею одно чрезвычайное дело… —
заметил Алеша, — и только
не знаю, как мне начать.