Неточные совпадения
Теперь же
скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти
не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека
не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Не взяв же никакого вознаграждения, Федор Павлович с супругой
не церемонился и, пользуясь тем, что она, так
сказать, пред ним «виновата» и что он ее почти «с петли снял», пользуясь, кроме того, ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами самые обыкновенные брачные приличия.
Скажут, может быть, что красные щеки
не мешают ни фанатизму, ни мистицизму; а мне так кажется, что Алеша был даже больше, чем кто-нибудь, реалистом.
Апостол Фома объявил, что
не поверит, прежде чем
не увидит, а когда увидел,
сказал: «Господь мой и Бог мой!» Чудо ли заставило его уверовать?
Скажут, может быть, что Алеша был туп, неразвит,
не кончил курса и проч.
Что он
не кончил курса, это была правда, но
сказать, что он был туп или глуп, было бы большою несправедливостью.
Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно,
сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса
не принимаю».
Алеша и
сказал себе: «
Не могу я отдать вместо „всего“ два рубля, а вместо „иди за мной“ ходить лишь к обедне».
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь
сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге
не довольно компетентным и твердым.
Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре,
не могу
сказать, но в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима был из них последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и
не знали кем.
Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов, человек лет шестидесяти,
не то что шел, а, лучше
сказать, почти бежал сбоку, рассматривая их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было что-то лупоглазое.
— Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, — заметил строго Миусов, — мы, так
сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж
не попросим входить вместе.
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так
сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что дело
не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил,
не правда ли?
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так
сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?»
Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
— Я вам, господа, зато всю правду
скажу: старец великий! простите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только минуточку, вот как рассказывал, а прежде никогда и в голову
не приходило.
Иеромонахи, впрочем нисколько
не изменившие своих физиономий, с серьезным вниманием следили, что
скажет старец, но, кажется, готовились уже встать, как Миусов.
Это вы так хорошо
сказали, что я и
не слыхал еще.
«Или
не знаешь ты, —
сказал ей святой, — сколь сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны?
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл?
Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл.
Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю: ни за что он
не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный, вот что мне приятно вам теперь
сказать!
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда
не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен
сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы
скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может
сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела
сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Жалею, что
не могу
сказать вам ничего отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки
не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но
не на церковь иду, Христу
не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это
сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Это ведь очень трудно себе
сказать, требует условий огромных, обстоятельств,
не часто бывающих.
— Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, — заговорил вдруг старец, и все разом к нему обратились, — ведь если бы теперь
не было Христовой церкви, то
не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей,
не механической, как они
сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
Опуская главную суть разговора, приведу лишь одно любопытнейшее замечание, которое у этого господчика вдруг вырвалось: «Мы, —
сказал он, — собственно этих всех социалистов — анархистов, безбожников и революционеров —
не очень-то и опасаемся; мы за ними следим, и ходы их нам известны.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще
не было. Я там
не буду, а ты ступай, соусы подавай.
Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
— Кланяйся,
скажи, что
не приду, — криво усмехнулся Алеша. — Договаривай, Михаил, о чем зачал, я тебе потом мою мысль
скажу.
— Верю, потому что ты
сказал, но черт вас возьми опять-таки с твоим братом Иваном!
Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма
не любить. И за что я его стану любить, черт возьми! Ведь удостоивает же он меня сам ругать. Почему же я его
не имею права ругать?
— Я никогда
не слыхал, чтоб он хоть что-нибудь
сказал о тебе, хорошего или дурного; он совсем о тебе
не говорит.
Но, высказав свою глупость, он почувствовал, что сморозил нелепый вздор, и вдруг захотелось ему тотчас же доказать слушателям, а пуще всего себе самому, что
сказал он вовсе
не вздор.
Скажу заранее: криков отца и приказания переселиться домой, «с подушками и тюфяком», он
не боялся нимало.
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так
сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему
не дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.
За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки, звал его и манил, видимо боясь
не только крикнуть, но даже
сказать вслух слово, чтобы
не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.
— Леша, —
сказал Митя, — ты один
не засмеешься! Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки
не знаю, знаю только, что an die Freude.
Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем
не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
Люблю, вспоминая, хорошее слово
сказать: никогда-то, голубчик, я прелестнее характера женского
не знал, как этой девицы, Агафьей звали ее, представь себе, Агафьей Ивановной.
— Мне сестра
сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсот рублей, если я приду за ними… к вам сама. Я пришла… дайте деньги!.. —
не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресекся, а концы губ и линии около губ задрожали. — Алешка, слушаешь или спишь?
Я тебе прямо
скажу: эта мысль, мысль фаланги, до такой степени захватила мне сердце, что оно чуть
не истекло от одного томления.
Слушай: ведь я, разумеется, завтра же приехал бы руки просить, чтобы все это благороднейшим, так
сказать, образом завершить и чтобы никто, стало быть, этого
не знал и
не мог бы знать.
— Изо второй половины я до сих пор ничего
не понимаю, —
сказал Алеша.
На другой же день, как это тогда случилось, я
сказал себе, что случай исчерпан и кончен, продолжения
не будет.
—
Сказать ей, что я больше к ней
не приду никогда, приказал, дескать, кланяться.
Скажи, что бить
не будешь и позволишь все мне делать, что я захочу, тогда, может, и выйду», — смеется.
Потом я сделал вид, что слетал в город, но расписки почтовой ей
не представил,
сказал, что послал, расписку принесу, и до сих пор
не несу, забыл-с.
Ибо едва только я
скажу мучителям: «Нет, я
не христианин и истинного Бога моего проклинаю», как тотчас же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с —
не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут
не пройдет-с, как я отлучен, — так или
не так, Григорий Васильевич?
Ты мне вот что
скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду
не погладят.
— Рассудите сами, Григорий Васильевич, — ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, — рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и притом
скажете сей горе, чтобы съехала в море, то и съедет, нимало
не медля, по первому же вашему приказанию.
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с
сказать сей горе, чтобы
не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент, что ничего
не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с.
Но ведь до мук и
не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг
сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила, как таракана, и пошел бы я как ни в чем
не бывало прочь, воспевая и славя Бога.