Неточные совпадения
Вот если вы
не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «
Не так» или «
не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь
духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо
не только чудак «
не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит
в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Федор Павлович положил ему жалованье, и это жалованье Смердяков употреблял чуть
не в целости на платье, на помаду, на
духи и проч.
— А
в духе и славе Илии,
не слыхал, что ли? обымет и унесет…
Когда страшный и премудрый
дух поставил тебя на вершине храма и сказал тебе: «Если хочешь узнать, Сын ли ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и
не упадет и
не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли ты Божий, и докажешь тогда, какова вера твоя
в Отца твоего», но ты, выслушав, отверг предложение и
не поддался и
не бросился вниз.
И вот, убедясь
в этом, он видит, что надо идти по указанию умного
духа, страшного
духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь
не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть
в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми.
Припоминая потом долго спустя эту ночь, Иван Федорович с особенным отвращением вспоминал, как он вдруг, бывало, вставал с дивана и тихонько, как бы страшно боясь, чтобы
не подглядели за ним, отворял двери, выходил на лестницу и слушал вниз,
в нижние комнаты, как шевелился и похаживал там внизу Федор Павлович, — слушал подолгу, минут по пяти, со странным каким-то любопытством, затаив
дух, и с биением сердца, а для чего он все это проделывал, для чего слушал — конечно, и сам
не знал.
Их было четверо: иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек
не весьма еще старый, далеко
не столь ученый, из звания простого, но
духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением
в сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда.
» Хотел я и еще продолжать, да
не смог,
дух даже у меня захватило, сладостно, юно так, а
в сердце такое счастье, какого и
не ощущал никогда во всю жизнь.
Без слуг невозможно
в миру, но так сделай, чтобы был у тебя твой слуга свободнее
духом, чем если бы был
не слугой.
Все же то, что изречено было старцем собственно
в сии последние часы жизни его,
не определено
в точности, а дано лишь понятие о
духе и характере и сей беседы, если сопоставить с тем, что приведено
в рукописи Алексея Федоровича из прежних поучений.
Но вопрос сей, высказанный кем-то мимоходом и мельком, остался без ответа и почти незамеченным — разве лишь заметили его, да и то про себя, некоторые из присутствующих лишь
в том смысле, что ожидание тления и тлетворного
духа от тела такого почившего есть сущая нелепость, достойная даже сожаления (если
не усмешки) относительно малой веры и легкомыслия изрекшего вопрос сей.
Вот почему и думаю я, что многие, заслышав тлетворный
дух от тела его, да еще
в такой скорости — ибо
не прошло еще и дня со смерти его, были безмерно обрадованы; равно как из преданных старцу и доселе чтивших его нашлись тотчас же таковые, что были сим событием чуть
не оскорблены и обижены лично.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «
не везде ведь это и так» и что
не догмат же какой
в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что
в самых даже православных странах, на Афоне например,
духом тлетворным
не столь смущаются, и
не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы
в земле и даже истлеют
в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же
не желты, а черны обрящутся, то значит
не удостоил такого Господь славы, — вот как на Афоне, месте великом, где издревле нерушимо и
в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
Но и эта мысль о тлетворном
духе, казавшаяся ему еще только давеча столь ужасною и бесславною,
не подняла теперь
в нем давешней тоски и давешнего негодования.
— Знаю, знаю, что вы
в горячке, все знаю, вы и
не можете быть
в другом состоянии
духа, и что бы вы ни сказали, я все знаю наперед. Я давно взяла вашу судьбу
в соображение, Дмитрий Федорович, я слежу за нею и изучаю ее… О, поверьте, что я опытный душевный доктор, Дмитрий Федорович.
Пришел
в трактир он
в сквернейшем расположении
духа и тотчас же начал партию. Партия развеселила его. Сыграл другую и вдруг заговорил с одним из партнеров о том, что у Дмитрия Карамазова опять деньги появились, тысяч до трех, сам видел, и что он опять укатил кутить
в Мокрое с Грушенькой. Это было принято почти с неожиданным любопытством слушателями. И все они заговорили
не смеясь, а как-то странно серьезно. Даже игру перервали.
— Семьсот, семьсот, а
не пятьсот, сейчас, сию минуту
в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан?
Не веришь?
Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня
в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая
духом с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога,
дух ли светлый облобызал меня
в то мгновение —
не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался и
в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
Эта докторша была одних лет с Анной Федоровной и большая ее приятельница, сам же доктор вот уже с год заехал куда-то сперва
в Оренбург, а потом
в Ташкент, и уже с полгода как от него
не было ни слуху ни
духу, так что если бы
не дружба с госпожою Красоткиной, несколько смягчавшая горе оставленной докторши, то она решительно бы истекла от этого горя слезами.
Рассказчик остановился. Иван все время слушал его
в мертвенном молчании,
не шевелясь,
не спуская с него глаз. Смердяков же, рассказывая, лишь изредка на него поглядывал, но больше косился
в сторону. Кончив рассказ, он видимо сам взволновался и тяжело переводил
дух. На лице его показался пот. Нельзя было, однако, угадать, чувствует ли он раскаяние или что.
Духи не замерзают, но уж когда воплотился, то… словом, светренничал, и пустился, а ведь
в пространствах-то этих,
в эфире-то,
в воде-то этой, яже бе над твердию, — ведь это такой мороз… то есть какое мороз — это уж и морозом назвать нельзя, можешь представить: сто пятьдесят градусов ниже нуля!
Да и
не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот
в этой комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно
в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего
не произошло, опасного и безнравственного, — и нас
в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих,
в каком он был состоянии
духа,
в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова
в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
— За то и любила тебя, что ты сердцем великодушен! — вырвалось вдруг у Кати. — Да и
не надо тебе мое прощение, а мне твое; все равно, простишь аль нет, на всю жизнь
в моей душе язвой останешься, а я
в твоей — так и надо… — она остановилась перевести
дух.