Неточные совпадения
Вот если вы
не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «
Не так» или «
не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо
не только чудак «
не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи —
все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Но ведь есть такие деликатные читатели, которые непременно захотят дочитать до конца, чтобы
не ошибиться в беспристрастном суждении; таковы, например,
все русские критики.
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он
всю жизнь совсем почти
не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека
не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как
все его тогда называли, объяснять слишком
не стану.
Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть
не по
всей губернии и слезно жаловался
всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной жизни.
Пока он докучал
всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и
не позаботься он тогда о нем, то, может быть, на ребенке некому было бы переменить рубашонку.
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (
не мог же он в самом деле
не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу, так как ребенок
все же мешал бы ему в его дебоширстве.
Случилось так, что, обжившись в Париже, и он забыл о ребенке, особенно когда настала та самая февральская революция, столь поразившая его воображение и о которой он уже
не мог забыть
всю свою жизнь.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами
всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права
не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Она еще была в живых и
все время,
все восемь лет,
не могла забыть обиды, ей нанесенной.
Федор Павлович, которого она
все восемь лет
не видала, вышел к ней пьяненький.
Федор Павлович, сообразив
все дело, нашел, что оно дело хорошее, и в формальном согласии своем насчет воспитания детей у генеральши
не отказал потом ни в одном пункте.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой человек оказал
все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов,
не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович
все время потом
не разрывал связей с ними и в последние свои годы в университете стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные специальные темы, так что даже стал в литературных кружках известен.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который
всю жизнь его игнорировал,
не знал его и
не помнил, и хоть
не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но
все же
всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Помню, он-то именно и дивился
всех более, познакомившись с заинтересовавшим его чрезвычайно молодым человеком, с которым он
не без внутренней боли пикировался иногда познаниями.
Всем ясно, что он приехал к отцу
не за деньгами, потому что во всяком случае отец их
не даст.
Тем
не менее даже тогда, когда я уже знал и про это особенное обстоятельство, мне Иван Федорович
все казался загадочным, а приезд его к нам все-таки необъяснимым.
Прежде
всего объявляю, что этот юноша, Алеша, был вовсе
не фанатик и, по-моему, по крайней мере, даже и
не мистик вовсе.
Но людей он любил: он, казалось,
всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда
не считал его ни простячком, ни наивным человеком.
Что-то было в нем, что говорило и внушало (да и
всю жизнь потом), что он
не хочет быть судьей людей, что он
не захочет взять на себя осуждения и ни за что
не осудит.
Казалось даже, что он
все допускал, нимало
не осуждая, хотя часто очень горько грустя.
Он редко бывал резв, даже редко весел, но
все, взглянув на него, тотчас видели, что это вовсе
не от какой-нибудь в нем угрюмости, что, напротив, он ровен и ясен.
Была в нем одна лишь черта, которая во
всех классах гимназии, начиная с низшего и даже до высших, возбуждала в его товарищах постоянное желание подтрунить над ним, но
не из злобной насмешки, а потому, что это было им весело.
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и
все это
не говоря им ни слова,
не бранясь, молча перенося обиду.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со
всем семейством, состоявшим
все из особ женского пола, а Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и
не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам того
не знал.
Всего вероятнее, что он тогда и сам
не знал и
не смог бы ни за что объяснить: что именно такое как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Это он сам воздвиг ее над могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение, после того когда Федор Павлович, которому он множество раз уже досаждал напоминаниями об этой могилке, уехал наконец в Одессу, махнув рукой
не только на могилы, но и на
все свои воспоминания.
С тех пор, может быть даже во
весь год, и
не бывал на кладбище.
А коли нет крючьев, стало быть, и
все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если уж меня
не потащат, то что ж тогда будет, где же правда на свете?
Вероятнее
всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил: «
Не поверю, пока
не увижу».
Хотя, к несчастию,
не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо
всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем
не по силам.
Алеша и сказал себе: «
Не могу я отдать вместо „
всего“ два рубля, а вместо „иди за мной“ ходить лишь к обедне».
Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание
всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые
всю жизнь прожили, а себя в себе
не нашли.
Конечно,
все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а
не здесь».
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что
не только он, патриарх вселенский,
не может разрешить его, но и на
всей земле нет, да и
не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то
все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по
всей земле, как обещано».
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «
Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для
всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут
все святы, и будут любить друг друга, и
не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут
все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но
все еще никак
не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
Ему
все казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным, что он стремится к какой-то цели, может быть очень трудной, так что ему
не до него, и что вот это и есть та единственная причина, почему он смотрит на Алешу рассеянно.
Федор Павлович, кажется, первый и, кажется, шутя подал мысль о том, чтобы сойтись
всем в келье старца Зосимы и, хоть и
не прибегая к прямому его посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, причем сан и лицо старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное.
Вследствие
всех сих соображений и могло устроиться некоторое внутреннее влияние в монастыре на больного старца, в последнее время почти совсем уже
не покидавшего келью и отказывавшего по болезни даже обыкновенным посетителям.
Повторяю, этот мальчик был вовсе
не столь простодушным, каким
все считали его.
Тем
не менее самая главная забота его была о старце: он трепетал за него, за славу его, боялся оскорблений ему, особенно тонких, вежливых насмешек Миусова и недомолвок свысока ученого Ивана, так это
все представлялось ему.
Дмитрий задумался, потому что ничего
не мог припомнить, что бы такое ему обещал, ответил только письмом, что изо
всех сил себя сдержит «пред низостью», и хотя глубоко уважает старца и брата Ивана, но убежден, что тут или какая-нибудь ему ловушка, или недостойная комедия.
Во взгляде его случалась странная неподвижность: подобно
всем очень рассеянным людям, он глядел на вас иногда в упор и подолгу, а между тем совсем вас
не видел.
Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов, человек лет шестидесяти,
не то что шел, а, лучше сказать, почти бежал сбоку, рассматривая их
всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было что-то лупоглазое.
— Отец игумен, после посещения вашего в ските, покорнейше просит вас
всех, господа, у него откушать. У него в час,
не позже. И вас также, — обратился он к Максимову.
— Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как
не видеть
все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
— В чужой монастырь со своим уставом
не ходят, — заметил он. —
Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата
не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.