Неточные совпадения
Услышав все про Аделаиду Ивановну, которую, разумеется, помнил и когда-то даже заметил, и узнав, что остался Митя, он, несмотря
на все молодое негодование свое и презрение к Федору Павловичу, в
это дело ввязался.
Но
эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем
на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или
на доброе
дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была
на колени стать и стоять
на коленях хоть три
дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили
на нее ваши руки. Мы облобызать
эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы
на крест за людей, если б
это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух
дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Дело в том, что он и прежде с Иваном Федоровичем несколько пикировался в познаниях и некоторую небрежность его к себе хладнокровно не выносил: «До сих пор, по крайней мере, стоял
на высоте всего, что есть передового в Европе, а
это новое поколение решительно нас игнорирует», — думал он про себя.
— Я иду из положения, что
это смешение элементов, то есть сущностей церкви и государства, отдельно взятых, будет, конечно, вечным, несмотря
на то, что оно невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только в нормальное, но и в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь лежит в самом основании
дела.
— Да что же
это в самом
деле такое? — воскликнул Миусов, как бы вдруг прорвавшись, — устраняется
на земле государство, а церковь возводится
на степень государства!
Это не то что ультрамонтанство,
это архиультрамонтанство!
Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
— Нет, за такую, за
эту самую, монахи, за
эту! Вы здесь
на капусте спасаетесь и думаете, что праведники! Пескариков кушаете, в
день по пескарику, и думаете пескариками Бога купить!
На третий
день приходилось крестить младенца; Григорий к
этому времени уже нечто сообразил.
На другой же
день, как
это тогда случилось, я сказал себе, что случай исчерпан и кончен, продолжения не будет.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А старик Ивана в Чермашню посылает
на два,
на три
дня прокатиться: объявился покупщик
на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька
на два,
на три, значит.
Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Предполагалось, разумеется, что все
это должно совершаться свободно и искренно, от всей души, во имя вольного смирения и спасительного назидания, но
на деле, как оказывалось, происходило иногда и весьма неискренно, а, напротив, выделанно и фальшиво.
Он поклонился вчера старцу, стоя около госпожи Хохлаковой, и, указывая ему
на «исцелевшую» дочь
этой дамы, проникновенно спросил его: «Как дерзаете вы делать такие
дела?»
Ел он, как говорили (да оно и правда было), всего лишь по два фунта хлеба в три
дня, не более; приносил ему их каждые три
дня живший тут же
на пасеке пасечник, но даже и с
этим прислуживавшим ему пасечником отец Ферапонт тоже редко когда молвил слово.
— Lise, ты с ума сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она слишком капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О, горе с нервною женщиной, Алексей Федорович! А ведь в самом
деле она, может быть, при вас спать захотела. Как
это вы так скоро нагнали
на нее сон, и как
это счастливо!
Лежу
это я и Илюшу в тот
день не очень запомнил, а в тот-то именно
день мальчишки и подняли его
на смех в школе с утра-с: «Мочалка, — кричат ему, — отца твоего за мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил».
На третий
это день пришел он опять из школы, смотрю — лица
на нем нет, побледнел.
— «Папа, говорит, папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь
на него, повалю его, замахнусь
на него саблей и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!» Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в
эти два
дня,
это он
день и ночь об
этом именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об
этом бредил-с.
—
Это чтобы стих-с, то
это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же
на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не
дело, Марья Кондратьевна.
— Да, во-первых, хоть для русизма: русские разговоры
на эти темы все ведутся как глупее нельзя вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее, тем ближе к
делу. Чем глупее, тем и яснее. Глупость коротка и нехитра, а ум виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел
дело до моего отчаяния, и чем глупее я его выставил, тем для меня же выгоднее.
— Да,
это дело нам дорого стоило, — продолжает он, строго смотря
на него, — но мы докончили наконец
это дело во имя твое.
А между тем если было когда-нибудь
на земле совершено настоящее громовое чудо, то
это в тот
день, в
день этих трех искушений.
В самом
деле,
это могла быть молодая досада молодой неопытности и молодого тщеславия, досада
на то, что не сумел высказаться, да еще с таким существом, как Алеша,
на которого в сердце его несомненно существовали большие расчеты.
Они говорили и о философских вопросах и даже о том, почему светил свет в первый
день, когда солнце, луна и звезды устроены были лишь
на четвертый
день, и как
это понимать следует; но Иван Федорович скоро убедился, что
дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и что ему надо чего-то совсем другого.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один я-с — так они сами определили с той самой минуты, как начали
эту затею с Аграфеной Александровной, а
на ночь так и я теперь, по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с тем чтобы до полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько
дней ее ждут, словно как помешанные.
— Я говорил, вас жалеючи.
На вашем месте, если бы только тут я, так все бы
это тут же бросил… чем у такого
дела сидеть-с… — ответил Смердяков, с самым открытым видом смотря
на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба помолчали.
Налгал третьего года, что жена у него умерла и что он уже женат
на другой, и ничего
этого не было, представь себе: никогда жена его не умирала, живет и теперь и его бьет каждые три
дня по разу.
— Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все, вот что! Чего тебе
день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то
дня. Я Алешку послал бы, да ведь что Алешка в
этих делах? Я ведь единственно потому, что ты умный человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет человек говорит. Говорю, гляди
на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «той, которая меня бедней». Такие жертвы происходят как епитимии, добровольно
на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия еще с вечера к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что
дело уже сделано и что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
Но была ли
это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим,
этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке
этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам,
на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть
на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
Кончается жизнь моя, знаю и слышу
это, но чувствую
на каждый оставшийся
день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой трепещет восторгом душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце…
Библию же одну никогда почти в то время не развертывал, но никогда и не расставался с нею, а возил ее повсюду с собой: воистину берег
эту книгу, сам того не ведая, «
на день и час,
на месяц и год».
Это великое ожидание верующих, столь поспешно и обнаженно выказываемое и даже с нетерпением и чуть не с требованием, казалось отцу Паисию несомненным соблазном, и хотя еще и задолго им предчувствованным, но
на самом
деле превысившим его ожидания.
— Знаю, — безучастно произнес Алеша, и вдруг мелькнул у него в уме образ брата Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-то
дело спешное, которого уже нельзя более ни
на минуту откладывать, какой-то долг, обязанность страшную, но и
это воспоминание не произвело никакого
на него впечатления, не достигло сердца его, в тот же миг вылетело из памяти и забылось. Но долго потом вспоминал об
этом Алеша.
Он же в
эти два
дня буквально метался во все стороны, «борясь с своею судьбой и спасая себя», как он потом выразился, и даже
на несколько часов слетал по одному горячему
делу вон из города, несмотря
на то, что страшно было ему уезжать, оставляя Грушеньку хоть
на минутку без глаза над нею.
Окончательный процесс
этого решения произошел с ним, так сказать, в самые последние часы его жизни, именно с последнего свидания с Алешей, два
дня тому назад вечером,
на дороге, после того как Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ о том от Алеши, сознался, что он подлец, и велел передать
это Катерине Ивановне, «если
это может сколько-нибудь ее облегчить».
Тогда Митя, все
это предвидевший и нарочно
на сей случай захвативший с собой бумагу и карандаш, четко написал
на клочке бумаги одну строчку: «По самонужнейшему
делу, близко касающемуся Аграфены Александровны» — и послал
это старику.
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч
на шесть додачи от Федора Павловича,
на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от
этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда
это дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои
на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
Поскакав
на Воловью станцию, Митя хоть и сиял от радостного предчувствия, что наконец-то кончит и развяжет «все
эти дела», тем не менее трепетал и от страху: что станется теперь с Грушенькой в его отсутствие?
Дело в том, что теперь стоял пред ним
этот «план», давешний, новый и уже верный план, выдуманный им
на телеге и откладывать исполнение которого было уже невозможно.
— Знаю, что по наиважнейшему
делу, Дмитрий Федорович, тут не предчувствия какие-нибудь, не ретроградные поползновения
на чудеса (слышали про старца Зосиму?), тут, тут математика: вы не могли не прийти, после того как произошло все
это с Катериной Ивановной, вы не могли, не могли,
это математика.
Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!»
Это был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре
дня назад, когда ответил
на вопрос Алеши: «Как можешь ты говорить, что убьешь отца?»
— Рукомойник?
Это хорошо… только куда же я
это дену? — в каком-то совсем уж странном недоумении указал он Петру Ильичу
на свою пачку сторублевых, вопросительно глядя
на него, точно тот должен был решить, куда ему
девать свои собственные деньги.
Но Петр Ильич
на этот раз уперся как мул: выслушав отказ, он чрезвычайно настойчиво попросил еще раз доложить и передать именно «в
этих самых словах», что он «по чрезвычайно важному
делу, и они, может быть, сами будут потом сожалеть, если теперь не примут его».
Но Петр Ильич уже выбежал, а то бы она его так скоро не выпустила. Впрочем, госпожа Хохлакова произвела
на него довольно приятное впечатление, даже несколько смягчившее тревогу его о том, что он втянулся в такое скверное
дело. Вкусы бывают чрезвычайно многоразличны,
это известно. «И вовсе она не такая пожилая, — подумал он с приятностью, — напротив, я бы принял ее за ее дочь».
Николай же Парфенович Нелюдов даже еще за три
дня рассчитывал прибыть в
этот вечер к Михаилу Макаровичу, так сказать, нечаянно, чтобы вдруг и коварно поразить его старшую девицу Ольгу Михайловну тем, что ему известен ее секрет, что он знает, что сегодня
день ее рождения и что она нарочно пожелала скрыть его от нашего общества, с тем чтобы не созывать город
на танцы.
Безучастная строгость устремленных пристально
на него, во время рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора смутила его наконец довольно сильно: «
Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько
дней тому говорил глупости про женщин, и
этот больной прокурор не стоят того, чтоб я им
это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в уме, — позор!
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте: с самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за
этой занавески, у меня мелькнула уж
эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столом и кричал, что не повинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь
на секунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его
это дело, господа!
— Вы обо всем нас можете спрашивать, — с холодным и строгим видом ответил прокурор, — обо всем, что касается фактической стороны
дела, а мы, повторяю
это, даже обязаны удовлетворять вас
на каждый вопрос. Мы нашли слугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти
на своей постеле в чрезвычайно сильном, может быть, в десятый раз сряду повторявшемся припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даже нам, что он не доживет, может быть, и до утра.
И таков ли, таков ли был бы я в
эту ночь и в
эту минуту теперь, сидя с вами, — так ли бы я говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел
на вас и
на мир, если бы в самом
деле был отцеубийцей, когда даже нечаянное
это убийство Григория не давало мне покоя всю ночь, — не от страха, о! не от одного только страха вашего наказания!