Неточные совпадения
— На
тебя глянуть пришла. Я ведь у
тебя бывала, аль забыл? Не велика же в
тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что
ты хворый,
думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу
тебя, да
какой же
ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с
тобою! Да и мало ли за
тебя молебщиков,
тебе ль хворать?
— Кстати будет просьбица моя невеликая: вот тут шестьдесят копеек, отдай
ты их, милый, такой,
какая меня бедней. Пошла я сюда, да и
думаю: лучше уж чрез него подам, уж он знает, которой отдать.
—
Какому? Быдто не знаешь? Бьюсь об заклад, что
ты сам уж об этом
думал. Кстати, это любопытно: слушай, Алеша,
ты всегда правду говоришь, хотя всегда между двух стульев садишься:
думал ты об этом или не
думал, отвечай?
— Я… я не то чтобы
думал, — пробормотал Алеша, — а вот
как ты сейчас стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам
думал.
— Видишь (и
как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на папашу и на братца Митеньку, о преступлении
подумал? Стало быть, не ошибаюсь же я?
— Извини меня ради Бога, я никак не мог предполагать, и притом
какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю
тебе, я так слышал, что родственница.
Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что
ты с нею связей любви не имеешь… Вот я никогда не
думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
— Хорошо, что
ты сам оглянулся, а то я чуть было
тебе не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах,
как славно, что
ты пришел. Я только что о
тебе думал…
— А что
ты думаешь, застрелюсь,
как не достану трех тысяч отдать? В том-то и дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом, может быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай мое сало!
— Люблю
тебя так же,
как и Алешку.
Ты не
думай, что я
тебя не люблю. Коньячку?
А ты-то там пред мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было
тебе как о вере и когда именно надо было веру свою показать!
Так она, этакая овца, — да я
думал, она изобьет меня за эту пощечину, ведь
как напала: «
Ты, говорит, теперь битый, битый,
ты пощечину от него получил!
Смотри же,
ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при
тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..»
Как она увидела, Господи,
думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
—
Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. —
Ты за что это?
Ты про
какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение
как никогда, извини, а я
думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Ха-ха-ха!
Ты не ожидал? Я
думаю: где
тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу
тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется. Ну, объявляй правду, дави меня,
как таракана… Да что с
тобой?
— «Папа, говорит, папа, я его повалю,
как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю
тебя, вот
тебе!» Видите, видите, сударь,
какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей
думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
«Ну, мальчик,
как же мы, говорю, с
тобой в дорогу-то соберемся?» —
думаю на вчерашний-то разговор навести.
Ободрите ее,
как вы всегда прелестно это сумеете сделать. Lise, — крикнула она, подходя к ее двери, — вот я привела к
тебе столь оскорбленного
тобою Алексея Федоровича, и он нисколько не сердится, уверяю
тебя, напротив, удивляется,
как ты могла
подумать!
Завтра я уезжаю и
думал сейчас, здесь сидя:
как бы мне его увидеть, чтобы проститься, а
ты и идешь мимо.
— Да почем же я знал, что я ее вовсе не люблю! Хе-хе! Вот и оказалось, что нет. А ведь
как она мне нравилась!
Как она мне даже давеча нравилась, когда я речь читал. И знаешь ли, и теперь нравится ужасно, а между тем
как легко от нее уехать.
Ты думаешь, я фанфароню?
Вместо твердого древнего закона — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою, — но неужели
ты не
подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем,
как свобода выбора?
— Да стой, стой, — смеялся Иван, —
как ты разгорячился. Фантазия, говоришь
ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели
ты в самом деле
думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не отец ли Паисий так
тебя учит?
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему
ты в такой серьез берешь? Уж не
думаешь ли
ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи,
какое мне дело! Я ведь
тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
О Катерине Ивановне он почти что и
думать забыл и много этому потом удивлялся, тем более что сам твердо помнил,
как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор, не поедешь, и не так
тебе будет легко оторваться,
как ты теперь фанфаронишь».
И не то чтоб я боялся, что
ты донесешь (не было и мысли о сем), но
думаю: «
Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И хотя бы
ты был за тридевять земель, но жив, все равно, невыносима эта мысль, что
ты жив и все знаешь, и меня судишь.
И
как это я об
тебе думать стала и с которых пор, не знаю и не помню…
Так вот нет же, никто того не видит и не знает во всей вселенной, а
как сойдет мрак ночной, все так же,
как и девчонкой, пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему,
думаю!» Слышал
ты это все?
— Это
ты оттого плюешься, пане, — проговорил Митя
как отчаянный, поняв, что все кончилось, — оттого, что от Грушеньки
думаешь больше тяпнуть. Каплуны вы оба, вот что!
Митя, Митя,
как это я могла, дура,
подумать, что люблю другого после
тебя!
— Или вот что, — стремительно перебила Настя, совершенно бросив и забыв свою первую гипотезу, — у нее нет мужа, это
ты прав, но она хочет выйти замуж, вот и стала
думать,
как выйдет замуж, и все
думала, все
думала и до тех пор
думала, что вот он у ней и стал не муж, а ребеночек.
— Еще бы не раздражен, завтра судят. И шла с тем, чтоб об завтрашнем ему мое слово сказать, потому, Алеша, страшно мне даже и
подумать, что завтра будет!
Ты вот говоришь, что он раздражен, да я-то
как раздражена! А он об поляке! Экой дурак! Вот к Максимушке небось не ревнует.
— Об этих глупостях полно! — отрезала она вдруг, — не затем вовсе я и звала
тебя. Алеша, голубчик, завтра-то, завтра-то что будет? Вот ведь что меня мучит! Одну только меня и мучит! Смотрю на всех, никто-то об том не
думает, никому-то до этого и дела нет никакого.
Думаешь ли хоть
ты об этом? Завтра ведь судят! Расскажи
ты мне,
как его там будут судить? Ведь это лакей, лакей убил, лакей! Господи! Неужто ж его за лакея осудят, и никто-то за него не заступится? Ведь и не потревожили лакея-то вовсе, а?
—
Ты думал, что все такие же трусы,
как ты?
— И я тоже
подумал тогда, минутку одну, что и на меня тоже рассчитываете, — насмешливо осклабился Смердяков, — так что тем самым еще более тогда себя предо мной обличили, ибо если предчувствовали на меня и в то же самое время уезжали, значит, мне тем самым точно
как бы сказали: это
ты можешь убить родителя, а я не препятствую.
—
Ты не глуп, — проговорил Иван,
как бы пораженный; кровь ударила ему в лицо, — я прежде
думал, что
ты глуп.
Ты теперь серьезен! — заметил он, как-то вдруг по-новому глядя на Смердякова.
Я вот
думал давеча, собираясь к
тебе, для шутки предстать в виде отставного действительного статского советника, служившего на Кавказе, со звездой Льва и Солнца на фраке, но решительно побоялся, потому
ты избил бы меня только за то,
как я смел прицепить на фрак Льва и Солнце, а не прицепил по крайней мере Полярную звезду али Сириуса.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак!
Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой,
какой суп! (Продолжает есть.)Я
думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай,
какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий. Что, Анна Андреевна? а?
Думала ли
ты что-нибудь об этом? Экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно:
тебе и во сне не виделось — просто из какой-нибудь городничихи и вдруг; фу-ты, канальство! с
каким дьяволом породнилась!
Анна Андреевна.
Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых,
тебе не будет времени
думать об этом. И
как можно и с
какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Городничий. Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право,
как подумаешь, Анна Андреевна,
какие мы с
тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да
как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше
думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто
как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.