Неточные совпадения
Григорий снес эту пощечину
как преданный раб, не сгрубил
ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись ей в пояс, внушительно произнес, что ей «за сирот Бог заплатит».
Как бы там
ни было, молодой человек не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных происшествиях, за подписью «Очевидец».
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег
ни за что и
ни в
каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Всего вероятнее, что он тогда и сам не знал и не смог бы
ни за что объяснить: что именно такое
как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Вопрос для нашего монастыря был важный, так
как монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нем не было
ни мощей святых угодников,
ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и не будет
ни богатых,
ни бедных,
ни возвышающихся,
ни униженных, а будут все
как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И
ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только
как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
Следовало бы, — и он даже обдумывал это еще вчера вечером, — несмотря
ни на
какие идеи, единственно из простой вежливости (так
как уж здесь такие обычаи), подойти и благословиться у старца, по крайней мере хоть благословиться, если уж не целовать руку.
—
Какое мне дело до вашей веры! — крикнул было Миусов, но вдруг сдержал себя, с презрением проговорив: — Вы буквально мараете все, к чему
ни прикоснетесь.
— Ах,
как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю:
ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный, вот что мне приятно вам теперь сказать!
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы,
как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно,
ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет
как призрак.
Все же это ничем не унизит его, не отнимет
ни чести,
ни славы его
как великого государства,
ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственно ведущую к вечным целям.
Главное же потому устраняется, что суд церкви есть суд единственно вмещающий в себе истину и
ни с
каким иным судом вследствие сего существенно и нравственно сочетаться даже и в компромисс временный не может.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например
как бы мы теперь, не верующего
ни в Бога,
ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой,
как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил,
ни в сем веке,
ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Утверждали и у нас иные из господ, что все это она делает лишь из гордости, но как-то это не вязалось: она и говорить-то
ни слова не умела и изредка только шевелила что-то языком и мычала —
какая уж тут гордость.
Веришь ли, никогда этого у меня
ни с
какой не бывало,
ни с единою женщиной, чтобы в этакую минуту я на нее глядел с ненавистью, — и вот крест кладу: я на эту глядел тогда секунды три или пять со страшною ненавистью, — с тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви — один волосок!
Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, ну
как скатерть, и вдруг, тоже
ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!
С своей стороны и она все шесть недель потом
как у нас в городе прожила —
ни словечком о себе знать не дала.
Нравственно же воротился почти тем же самым,
как и до отъезда в Москву: все так же был нелюдим и
ни в чьем обществе не ощущал
ни малейшей надобности.
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое то время,
как я Богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно
как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и
ни во что вменяется, — так ли хоть это-с?
А однако, передать ей поручение было видимо теперь тяжелее, чем давеча: дело о трех тысячах было решено окончательно, и брат Дмитрий, почувствовав теперь себя бесчестным и уже безо всякой надежды, конечно, не остановится более и
ни пред
каким падением.
Противник этот был чрезвычайно опасный, несмотря на то, что он,
как молчальник, почти и не говорил
ни с кем
ни слова.
Бывали, однако, очень редкие случаи, что и он разговорится с прибывшими, но большею частию произносил одно лишь какое-нибудь странное слово, задававшее всегда посетителю большую загадку, и затем уже, несмотря
ни на
какие просьбы, не произносил ничего в объяснение.
Ибо и отрекшиеся от христианства и бунтующие против него в существе своем сами того же самого Христова облика суть, таковыми же и остались, ибо до сих пор
ни мудрость их,
ни жар сердца их не в силах были создать иного высшего образа человеку и достоинству его,
как образ, указанный древле Христом.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого не любит,
ни того,
ни другого?» Замечу, что Алеша
как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его
ни за что,
ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой,
какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Вы не можете себе представить,
как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая,
как я напишу им это ужасное письмо… потому что в письме этого никак,
ни за что не передашь…
— Иван, — крикнул он ему,
как потерянный, вслед, — воротись, Иван! Нет, нет, он теперь
ни за что не воротится! — воскликнул он опять в горестном озарении, — но это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно, нехорошо. Несправедливо и злобно… — Алеша восклицал
как полоумный.
Время же уходило: мысль об отходившем старце
ни на минуту,
ни на секунду не оставляла его с того часа,
как он вышел из монастыря.
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть,
как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись
ни Фоме,
ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
Я таких твердых люблю, на чем бы там они
ни стояли, и будь они такие маленькие мальчуганы,
как ты.
У нас же все будут счастливы и не будут более
ни бунтовать,
ни истреблять друг друга,
как в свободе твоей, повсеместно.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво бы, что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким,
как прежде, много надеясь, но не зная на что, многого, слишком многого ожидая от жизни, но ничего не умея сам определить
ни в ожиданиях,
ни даже в желаниях своих.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за что, и сам он решительно не сумел бы изложить
ни одной причины в точности, кроме той разве, что стал ему этот лакей ненавистен
как самый тяжкий обидчик,
какого только можно приискать на свете.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него
ни вести,
ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь,
какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг
как бы очнулся.
Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а
как она постучится в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что передал ей где и куда постучаться), то надо было отпереть двери
как можно скорее и отнюдь не задерживать ее
ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, Боже сохрани, не испугалась и не убежала.
Этого
как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть,
ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов,
как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте,
как прежде, с новыми,
как бы новые
ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Вспоминаю с удивлением, что отомщение сие и гнев мой были мне самому до крайности тяжелы и противны, потому что, имея характер легкий, не мог подолгу
ни на кого сердиться, а потому
как бы сам искусственно разжигал себя и стал наконец безобразен и нелеп.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил,
ни жена,
ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце
как в раю веселится… долг исполнил…
Восторгом же сим дорожи,
как бы
ни казался он людям бессмысленным.
Алеша взглянул было на него, открыв свое распухшее от слез,
как у малого ребенка, лицо, но тотчас же,
ни слова не вымолвив, отвернулся и снова закрылся обеими ладонями.
— А ты
ни за что люби, вот
как Алеша любит.
Он думал только о том, что что бы там
ни вышло и
как бы дело
ни обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его с Федором Павловичем слишком близка и должна разрешиться раньше всего другого.
О, тотчас же увезет
как можно,
как можно дальше, если не на край света, то куда-нибудь на край России, женится там на ней и поселится с ней incognito, [тайно (лат.).] так чтоб уж никто не знал об них вовсе,
ни здесь,
ни там и нигде.
Вы
ни в
каком случае проиграть ведь не можете, в этом честью, честью клянусь, а совсем напротив, можете нажить тысяч шесть или семь вместо трех…
—
Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен
ни к
какому разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
Отелло не мог бы
ни за что примириться с изменой, — не простить не мог бы, а примириться, — хотя душа его незлобива и невинна,
как душа младенца.
Но таким образом опять получился факт, что всего за три, за четыре часа до некоторого приключения, о котором будет мною говорено ниже, у Мити не было
ни копейки денег, и он за десять рублей заложил любимую вещь, тогда
как вдруг, через три часа, оказались в руках его тысячи…