Неточные совпадения
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла
выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь
этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
—
Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот
эти самые окна, и старец
выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним
выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
—
Это что же он в ноги-то,
это эмблема какая-нибудь? — попробовал было разговор начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович, ни к кому, впрочем, не осмеливаясь обратиться лично. Они все
выходили в
эту минуту
из ограды скита.
Алеша немедленно покорился, хотя и тяжело ему было уходить. Но обещание слышать последнее слово его на земле и, главное, как бы ему, Алеше, завещанное, потрясло его душу восторгом. Он заспешил, чтоб, окончив все в городе, поскорей воротиться. Как раз и отец Паисий молвил ему напутственное слово, произведшее на него весьма сильное и неожиданное впечатление.
Это когда уже они оба
вышли из кельи старца.
Выходя из монастыря и обдумывая все
эти внезапные слова, Алеша вдруг понял, что в
этом строгом и суровом доселе к нему монахе он встречает теперь нового неожиданного друга и горячо любящего его нового руководителя, — точно как бы старец Зосима завещал ему его умирая.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, — ну что-нибудь сказать, потому что сердце его было полно, и
выйти из комнаты он решительно не хотел без
этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
— Совершенно справедливо на
этот раз изволите
из себя
выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму — и пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное словечко сказать, только вне
этих стен.
Эта вот сидящая девица —
это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший… если можете только
это понять…
— Алеша, дайте мне вашу руку, что вы ее отнимаете, — промолвила Lise ослабленным от счастья, упавшим каким-то голоском. — Послушайте, Алеша, во что вы оденетесь, как
выйдете из монастыря, в какой костюм? Не смейтесь, не сердитесь,
это очень, очень для меня важно.
О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно
из другого
выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, — но ведь
это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же
это, ведь жить по ней я не могу же согласиться!
Видишь: предположи, что нашелся хотя один
из всех
этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только такой, как мой старик инквизитор, который сам ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку, что никогда не в силах они будут справиться со своею свободой, что
из жалких бунтовщиков никогда не
выйдет великанов для завершения башни, что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии.
Упомянул уже я прежде, что
выходил он
из своей деревянной келейки на пасеке редко, даже в церковь подолгу не являлся, и что попущали ему
это якобы юродивому, не связывая его правилом, общим для всех.
И с
этими словами вдруг
вышел из кухни. А Феня выхода
этого испугалась чуть не больше еще, чем когда он давеча вбежал и бросился на нее.
— В карман? Да, в карман.
Это хорошо… Нет, видите ли,
это все вздор! — вскричал он, как бы вдруг
выходя из рассеянности. — Видите: мы сперва
это дело кончим, пистолеты-то, вы мне их отдайте, а вот ваши деньги… потому что мне очень, очень нужно… и времени, времени ни капли…
Он арендовал у помещиков землю и сам покупал, а обрабатывали ему мужики
эту землю за долг,
из которого никогда не могли
выйти.
— Как вы смели, милостивый государь, как решились обеспокоить незнакомую вам даму в ее доме и в такой час… и явиться к ней говорить о человеке, который здесь же, в
этой самой гостиной, всего три часа тому, приходил убить меня, стучал ногами и
вышел как никто не
выходит из порядочного дома.
— Дверь стояла отпертою, и убийца вашего родителя несомненно вошел в
эту дверь и, совершив убийство,
этою же дверью и
вышел, — как бы отчеканивая, медленно и раздельно произнес прокурор. —
Это нам совершенно ясно. Убийство произошло, очевидно, в комнате, а не через окно, что положительно ясно
из произведенного акта осмотра,
из положения тела и по всему. Сомнений в
этом обстоятельстве не может быть никаких.
—
Это из чего у вас перстень? — перебил вдруг Митя, как бы
выходя из какой-то задумчивости и указывая пальцем на один
из трех больших перстней, украшавших правую ручку Николая Парфеновича.
Михаил Макарович и Калганов, все время допроса входившие и уходившие
из комнаты, на
этот раз оба опять
вышли.
В
этих мыслях он оделся в свое ватное зимнее пальтишко с меховым воротником
из какого-то котика, навесил через плечо свою сумку и, несмотря на прежние неоднократные мольбы матери, чтоб он по «такому холоду»,
выходя со двора, всегда надевал калошки, только с презрением посмотрел на них, проходя чрез переднюю, и
вышел в одних сапогах.
— Я
эту штучку давно уже у чиновника Морозова наглядел — для тебя, старик, для тебя. Она у него стояла даром, от брата ему досталась, я и выменял ему на книжку,
из папина шкафа: «Родственник Магомета, или Целительное дурачество». Сто лет книжке, забубенная, в Москве
вышла, когда еще цензуры не было, а Морозов до
этих штучек охотник. Еще поблагодарил…
Доктор
выходил из избы опять уже закутанный в шубу и с фуражкой на голове. Лицо его было почти сердитое и брезгливое, как будто он все боялся обо что-то запачкаться. Мельком окинул он глазами сени и при
этом строго глянул на Алешу и Колю. Алеша махнул
из дверей кучеру, и карета, привезшая доктора, подъехала к выходным дверям. Штабс-капитан стремительно выскочил вслед за доктором и, согнувшись, почти извиваясь пред ним, остановил его для последнего слова. Лицо бедняка было убитое, взгляд испуганный...
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство
это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы
выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
Мне самому стыдно делать такие предположения, а между тем, представьте себе
это, именно ведь подсудимый
это самое и утверждает: после меня, дескать, когда я уже
вышел из дому, повалив Григория и наделав тревоги, он встал, пошел, убил и ограбил.
Что же до всех
этих трактирных криков во весь
этот месяц, то мало ли раз кричат дети али пьяные гуляки,
выходя из кабаков и ссорясь друг с другом: „Я убью тебя“, но ведь не убивают же.