Неточные совпадения
Федор Павлович
узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы,
о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не
знают и не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато
знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Он ужасно интересовался
узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать
о нем.
Узнав о свидании, Алеша очень смутился.
О, Алеша хоть и молчал, но довольно и глубоко
знал уже своего отца.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не
знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
Но впоследствии я с удивлением
узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что это страшная женская болезнь, и кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая
о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки не могут.
Посему
знай и ты, мать, что и твой младенец наверно теперь предстоит пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и
о тебе Бога молит.
Справлялась она
о нем, да, по правде, не
знает, где и справиться-то.
—
О, это все по поводу Дмитрия Федоровича и… всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на одном решении… но для этого ей непременно надо вас видеть… зачем? Конечно не
знаю, но она просила как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов
о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате,
о чем
знаю из опыта.
«Трудно
узнать,
о чем он думает», — отзывались иной раз разговаривавшие с ним.
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна: все
знали или слышали
о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
— Простите великодушно за то, что заставил столько ждать. Но слуга Смердяков, посланный батюшкою, на настойчивый мой вопрос
о времени, ответил мне два раза самым решительным тоном, что назначено в час. Теперь я вдруг
узнаю…
Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня, и черт
знает о чем ты уж не думал, черт
знает что тебе уж известно!
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми ушел; может быть, так именно и было, никто этого не
знает наверно и никогда не
знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием
о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
Боялся он не того, что не
знал,
о чем она с ним заговорит и что он ей ответит.
О последнем обстоятельстве Алеша
узнал, и уж конечно совсем случайно, от своего друга Ракитина, которому решительно все в их городишке было известно, и,
узнав, позабыл, разумеется, тотчас.
Теперь, значит, брат Иван
о нем
знает да ты — и только!
С своей стороны и она все шесть недель потом как у нас в городе прожила — ни словечком
о себе
знать не дала.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не
знает ни
о деньгах, ни
о чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Но тут,
узнав о болезни, решительно стал
о нем заботиться, пригласил доктора, стал было лечить, но оказалось, что вылечить невозможно.
— Но я ее видел… Стало быть, она… Я
узнаю сейчас, где она… Прощай, Алексей! Езопу теперь
о деньгах ни слова, а к Катерине Ивановне сейчас же и непременно: «Кланяться велел, кланяться велел, кланяться! Именно кланяться и раскланяться!» Опиши ей сцену.
Мне вот что от вас нужно: мне надо
знать ваше собственное, личное последнее впечатление
о нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (
о, во сколько хотите грубом!) виде — как вы сами смотрите на него сейчас и на его положение после вашей с ним встречи сегодня?
— Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, — он-то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари
о том, что было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она
знает! Ваш брат подлец, Алексей Федорович!
В келье находились послушник Порфирий и иеромонах отец Паисий, весь день каждый час заходивший
узнать о здоровии отца Зосимы, которому, как со страхом
узнал Алеша, становилось все хуже и хуже.
— Господа, я его спрашивать
о мочалке не буду, потому что вы, верно, его этим как-нибудь дразните, но я
узнаю от него, за что вы его так ненавидите…
— Слышала,
знаю,
о, как я желаю с вами говорить! С вами или с кем-нибудь обо всем этом. Нет, с вами, с вами! И как жаль, что мне никак нельзя его видеть! Весь город возбужден, все в ожидании. Но теперь…
знаете ли, что у нас теперь сидит Катерина Ивановна?
— Я не
знаю,
о чем вы спросите меня, — выговорил с зардевшимся лицом Алеша, — я только
знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не
знаю в этих делах… — вдруг зачем-то поспешил он прибавить.
Она
знала все время, что я ее люблю, хоть я и никогда не говорил ей ни слова
о моей любви, —
знала, но меня не любила.
Я бросила взгляд на вас… то есть я думала — я не
знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, —
о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
О, он понимал, что тот до самого последнего мгновения сам не
знал, что скомкает и швырнет кредитки.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит
о такой горячей минувшей жизни,
о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я,
знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
Всю жизнь прежде не
знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут
знать друг друга, ну и что ж,
о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то?
Не
о Боге тебе нужно было, а лишь нужно было
узнать, чем живет твой любимый тобою брат.
О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я
знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, — но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я
знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться!
— А, это «единый безгрешный» и его кровь! Нет, не забыл
о нем и удивлялся, напротив, все время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно в спорах все ваши его выставляют прежде всего.
Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной еще минут десять, то я б ее тебе рассказал?
«
О дне же сем и часе не
знает даже и Сын, токмо лишь Отец мой небесный», как изрек он и сам еще на земле.
О, ты
знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде.
А так как во всей вселенной
о знаках этих
знают всего лишь я да они-с, так они безо всякого уже сумления и нисколько не окликая (вслух окликать они очень боятся) и отопрут.
К воспоминаниям же домашним причитаю и воспоминания
о Священной истории, которую в доме родительском, хотя и ребенком, я очень любопытствовал
знать.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее
о том, как обрадовался старец Иаков,
узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь,
о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Отцы и учители, простите и не сердитесь, что как малый младенец толкую
о том, что давно уже
знаете и
о чем меня же научите, стократ искуснее и благолепнее.
Когда вышли мы офицерами, то готовы были проливать свою кровь за оскорбленную полковую честь нашу,
о настоящей же чести почти никто из нас и не
знал, что она такое есть, а
узнал бы, так осмеял бы ее тотчас же сам первый.
«
Знаете ли вы, — спросил он меня однажды, — что в городе очень
о нас обоих любопытствуют и дивятся тому, что я к вам столь часто хожу; но пусть их, ибо скоро все объяснится».
Да и
о любви его к ней никто не
знал, ибо был и всегда характера молчаливого и несообщительного, и друга, которому поверял бы душу свою, не имел.
И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и мысли
о сем), но думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, все равно, невыносима эта мысль, что ты жив и все
знаешь, и меня судишь.
Сия добрая, но бесхарактерная женщина, которая сама не могла быть допущена в скит, чуть лишь проснулась и
узнала о преставившемся, вдруг прониклась столь стремительным любопытством, что немедленно отрядила вместо себя в скит Ракитина, с тем чтобы тот все наблюдал и немедленно доносил ей письменно, примерно в каждые полчаса,
о всем, что произойдет.
— Полно, сыне милый, полно, друг, — прочувствованно произнес он наконец, — чего ты? Радуйся, а не плачь. Или не
знаешь, что сей день есть величайший из дней его? Где он теперь, в минуту сию, вспомни-ка лишь
о том!