Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам
знаю, что
человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
Вообще судя, странно было, что молодой
человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не
знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Я к нему прямо, и
знаете, с развязностию светского
человека...
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже
знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы
люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за
людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем
знаю из опыта.
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я
человек необразованный и даже не
знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь
знаю для чего…
— А чего ты весь трясешься?
Знаешь ты штуку? Пусть он и честный
человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Он
знал наверно, что будет в своем роде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то, что его друг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив,
зная про себя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя
человеком высшей честности.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой
человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и
знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства
людей, —
знал ты эту тайну иль нет?
Узнай же, Алексей, что я могу быть низким
человеком, со страстями низкими и погибшими, но вором, карманным вором, воришкой по передним, Дмитрий Карамазов не может быть никогда.
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. — Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные
люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться.
Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
— Ни на грош. А ты не
знал? Да он всем говорит это сам, то есть не всем, а всем умным
людям, которые приезжают. Губернатору Шульцу он прямо отрезал: credo, [верую (лат.).] да не
знаю во что.
Алеша понял с первого взгляда на нее, с первых слов, что весь трагизм ее положения относительно столь любимого ею
человека для нее вовсе не тайна, что она, может быть, уже
знает все, решительно все.
Аграфена Александровна, ангел мой! — крикнула она вдруг кому-то, смотря в другую комнату, — подите к нам, это милый
человек, это Алеша, он про наши дела все
знает, покажитесь ему!
Ибо
знайте, милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех
людей и за всякого
человека на сей земле.
Я справлялась об этом обиженном и
узнала, что он очень бедный
человек.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не
знали этого:
знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее
знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого
человека, который ее любит больше всего на свете.
Он
знал, однако, со слов Катерины Ивановны, что отставной штабс-капитан
человек семейный: «Или спят все они, или, может быть, услыхали, что я пришел, и ждут, пока я отворю; лучше я снова постучусь к ним», — и он постучал.
У меня в К-ской губернии адвокат есть знакомый-с, с детства приятель-с, передавали мне чрез верного
человека, что если приеду, то он мне у себя на конторе место письмоводителя будто бы даст-с, так ведь, кто его
знает, может, и даст…
Знаете, Lise, это ужасно как тяжело для обиженного
человека, когда все на него станут смотреть его благодетелями… я это слышал, мне это старец говорил.
Знаете, Lise, мой старец сказал один раз: за
людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными в больницах…
— Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым
человеком… Слушайте, Алеша,
знайте, я за вами тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и
знайте еще, что я все письма ваши буду распечатывать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…
— И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире
человек, землю покидает. Если бы вы
знали, если бы вы
знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим
человеком! И вот я останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…
— Если вы желаете
знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он
человек со всеми своими детьми-с.
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной
человек, которого иной раз, поверишь ли, не
знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
— Об этом не раз говорил старец Зосима, — заметил Алеша, — он тоже говорил, что лицо
человека часто многим еще неопытным в любви
людям мешает любить. Но ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам
знаю, Иван…
— Ну я-то пока еще этого не
знаю и понять не могу, и бесчисленное множество
людей со мной тоже.
Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может
узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко
человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин).
Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами
зная, что станут несчастны, значит, нечего их жалеть.
Но
знай, что теперь и именно ныне эти
люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим.
Ты возразил, что
человек жив не единым хлебом, но
знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!»
Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
О, ты
знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и
человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде.
Но ты не
знал, что чуть лишь
человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога, ибо
человек ищет не столько Бога, сколько чудес.
Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил
людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число».
Кто
знает, может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных
людей, с тем чтобы сделать их счастливыми.
— «Да чего годы, чего месяцы! — воскликнет, бывало, — что тут дни-то считать, и одного дня довольно
человеку, чтобы все счастие
узнать.
Трогательно даже это и
знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все, кроме
человека, безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего».
Возвращаюсь я через два месяца и вдруг
узнаю, что девица уже замужем, за богатым пригородным помещиком,
человеком хоть и старее меня годами, но еще молодым, имевшим связи в столице и в лучшем обществе, чего я не имел,
человеком весьма любезным и сверх того образованным, а уж образования-то я не имел вовсе.
«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват, не
знают только этого
люди, а если б
узнали — сейчас был бы рай!» «Господи, да неужто же и это неправда, — плачу я и думаю, — воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете
людей!» И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать?
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это
знал!» Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить
человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одного господина,
человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и
знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
— Я…
знаете ли вы… я…
человека убил.
Чту тебя, но
знаю, что и я
человек.
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи
людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не
знает о них вовсе: жили ль они или нет.
— Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня,
знаешь ты это, искренно говорю. Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я все же тебя за образованного
человека почитал…
Может быть, подивятся тому, что если была такая уверенность, то почему же он заранее не пошел сюда, так сказать в свое общество, а направился к Самсонову,
человеку склада чужого, с которым он даже и не
знал, как говорить.
—
Знаешь ты, что надо дорогу давать. Что ямщик, так уж никому и дороги не дать, дави, дескать, я еду! Нет, ямщик, не дави! Нельзя давить
человека, нельзя
людям жизнь портить; а коли испортил жизнь — наказуй себя… если только испортил, если только загубил кому жизнь — казни себя и уйди.
— Что это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым
человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит…
Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…
Всех этих
людей он
узнал в один миг.