Неточные совпадения
Знаешь,
в одном
монастыре есть одна подгородная слободка, и уж всем там известно, что
в ней одни только «монастырские жены» живут, так их там называют, штук тридцать жен, я думаю…
Ведь там
в монастыре иноки, наверно, полагают, что
в аде, например,
есть потолок.
Задумчивый он приехал к нам тогда, может
быть, только лишь посмотреть: всё ли тут или и тут только два рубля, и —
в монастыре встретил этого старца…
Старец этот, как я уже объяснил выше,
был старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы»
в наших
монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
Когда и кем насадилось оно и
в нашем подгородном
монастыре, не могу сказать, но
в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима
был из них последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и не знали кем.
Вопрос для нашего
монастыря был важный, так как
монастырь наш ничем особенно не
был до тех пор знаменит:
в нем не
было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных икон, не
было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству.
Надо заметить, что Алеша, живя тогда
в монастыре,
был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого
в монастыре не отличаться.
Из монахов находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя
было в их числе несколько весьма знаменитых и важных
в монастыре лиц, как например один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник.
Кроме Федора Павловича, остальные трое, кажется, никогда не видали никакого
монастыря, а Миусов так лет тридцать, может
быть, и
в церкви не
был.
—
В чужой
монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь
в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту
едят. И ни одной-то женщины
в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские,
в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога.
В трех
монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то
есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния
была, а сегодня и к вам.
Сокровеннейшее ощущение его
в этот миг можно
было бы выразить такими словами: «Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас, да и только!» Кучеру он велел подождать, а сам скорыми шагами воротился
в монастырь и прямо к игумену.
Были когда-то злые сплетни, достигшие даже до архиерея (не только по нашему, но и
в других
монастырях, где установилось старчество), что будто слишком уважаются старцы,
в ущерб даже сану игуменскому, и что, между прочим, будто бы старцы злоупотребляют таинством исповеди и проч., и проч.
Нет, монах святой, ты будь-ка добродетелен
в жизни, принеси пользу обществу, не заключаясь
в монастыре на готовые хлеба и не ожидая награды там наверху, — так это-то потруднее
будет.
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш
монастырь в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть
было себе сам не поверил; даже заплакал
было от умиления; но
в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
От города до
монастыря было не более версты с небольшим. Алеша спешно пошел по пустынной
в этот час дороге. Почти уже стала ночь,
в тридцати шагах трудно уже
было различать предметы. На половине дороги приходился перекресток. На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась какая-то фигура. Только что Алеша вступил на перекресток, как фигура сорвалась с места, бросилась на него и неистовым голосом прокричала...
Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой,
в углу стены,
в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще
в древнейшие времена, еще
в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили
в монастыре и
в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы.
Кроме сего, он и прежде, еще до прихода
в монастырь,
был в большом предубеждении против старчества, которое знал доселе лишь по рассказам и принимал его вслед за многими другими решительно за вредное новшество.
— Сегодня никак нельзя, потому что я уйду
в монастырь и не приду к вам дня два, три, четыре может
быть, потому что старец Зосима…
— Что ж? Ведь я когда кончу там, то опять приду, и мы опять можем говорить сколько вам
будет угодно. А мне очень хотелось бы видеть поскорее Катерину Ивановну, потому что я во всяком случае очень хочу как можно скорей воротиться сегодня
в монастырь.
План его состоял
в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти
в сад и засесть
в ту беседку «Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать
в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может
быть, что и придет
в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и
в монастырь не попасть сегодня…
Было это уже очень давно, лет пред тем уже сорок, когда старец Зосима впервые начал иноческий подвиг свой
в одном бедном, малоизвестном костромском
монастыре и когда вскоре после того пошел сопутствовать отцу Анфиму
в странствиях его для сбора пожертвований на их бедный костромской монастырек.
В теснившейся
в келье усопшего толпе заметил он с отвращением душевным (за которое сам себя тут же и попрекнул) присутствие, например, Ракитина, или далекого гостя — обдорского инока, все еще пребывавшего
в монастыре, и обоих их отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными — хотя и не их одних можно
было заметить
в этом же смысле.
И давно уже не бывало и даже припомнить невозможно
было из всей прошлой жизни
монастыря нашего такого соблазна, грубо разнузданного, а
в другом каком случае так даже и невозможного, какой обнаружился тотчас же вслед за сим событием между самими даже иноками.
Конечно,
были некие и у нас из древле преставившихся, воспоминание о коих сохранилось еще живо
в монастыре, и останки коих, по преданию, не обнаружили тления, что умилительно и таинственно повлияло на братию и сохранилось
в памяти ее как нечто благолепное и чудесное и как обетование
в будущем еще большей славы от их гробниц, если только волею Божией придет тому время.
Кроме сего древле почившего старца, жива
была таковая же память и о преставившемся сравнительно уже недавно великом отце иеросхимонахе, старце Варсонофии — том самом, от которого отец Зосима и принял старчество и которого, при жизни его, все приходившие
в монастырь богомольцы считали прямо за юродивого.
Из таковых, например,
была даже самая эта закоренелая вражда к старчеству, как к зловредному новшеству, глубоко таившаяся
в монастыре в умах еще многих иноков.
Одет
был Митя прилично,
в застегнутом сюртуке, с круглою шляпой
в руках и
в черных перчатках, точь-в-точь как
был дня три тому назад
в монастыре, у старца, на семейном свидании с Федором Павловичем и с братьями.
— Из города эти, двое господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть
быть родственник господину Миусову, вот только как звать забыл… а другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал
в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит…
В одной газете даже сказано
было, что он от страху после преступления брата посхимился и затворился;
в другой это опровергали и писали, напротив, что он вместе со старцем своим Зосимой взломали монастырский ящик и «утекли из
монастыря».
Это
было письмо, написанное Митей
в пьяном виде к Катерине Ивановне,
в тот самый вечер, когда он встретился
в поле с Алешей, уходившим
в монастырь, после сцены
в доме Катерины Ивановны, когда ее оскорбила Грушенька.
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как
в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к
монастырю, Митя, ударяя себя
в грудь, «
в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него
есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя
в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что
в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
Он, видите ли, прилепился к
монастырю; он чуть
было сам не постригся
в монахи.