Неточные совпадения
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может
быть, единственный человек
в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого
в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не
будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может
быть, напротив, почтут за удовольствие».
Второе: что «уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать церкви и несовместима с природой ее и как божественного установления, и как союза людей для религиозных целей» и наконец, в-третьих: что «церковь
есть царство не от
мира сего»…
Христова же церковь, вступив
в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь
мир, а стало
быть, и все древнее языческое государство
в церковь.
Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы,
в которую облекается Бог мой; пусть я иду
в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя
миру стоять и
быть.
От греха же и от диавола не только
в миру, но и во храме не убережешься, а стало
быть, и нечего греху потакать».
Только как же это определил он тебе пока
быть срок
в миру?
Тогда каждый из вас
будет в силах весь
мир любовию приобрести и слезами своими мировые грехи омыть…
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила
в эту ночь. Я чувствую, что, может
быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и
будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею
в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
— И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый
в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь
будем вместе…
Я спрашивал себя много раз:
есть ли
в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может
быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то
есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется.
— Увидимся еще, стало
быть,
в миру-то, встретимся до тридцати-то лет, когда я от кубка-то начну отрываться.
— То-то и
есть, что но… — кричал Иван. — Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях
мир стоит, и без них, может
быть,
в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем, что знаем!
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью
в финале осчастливить людей, дать им наконец
мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком
в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты
быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
Если бы возможно
было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены
в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять
в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того,
в трех словах,
в трех только фразах человеческих, всю будущую историю
мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно
были предложены тебе тогда могучим и умным духом
в пустыне?
Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти
в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они,
в простоте своей и
в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не
было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!
Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» И так
будет до скончания
мира, даже и тогда, когда исчезнут
в мире и боги: все равно падут пред идолами.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел
в вагон и полетел
в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним
миром навеки, и чтобы не
было из него ни вести, ни отзыва;
в новый
мир,
в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а
в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая
в Москву, он вдруг как бы очнулся.
«Да как же это можно, чтоб я за всех виноват
был, — смеется мне всякий
в глаза, — ну разве я могу
быть за вас, например, виноват?» — «Да где, — отвечаю им, — вам это и познать, когда весь
мир давно уже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и
мир после стольких лет впервые. Разом ощутил
в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо
было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу
в сем к детям моим. Умру, и имя мое
будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как
в раю веселится… долг исполнил…
Образ Христов хранят пока
в уединении своем благолепно и неискаженно,
в чистоте правды Божией, от древнейших отцов, апостолов и мучеников, и, когда надо
будет, явят его поколебавшейся правде
мира.
Без слуг невозможно
в миру, но так сделай, чтобы
был у тебя твой слуга свободнее духом, чем если бы
был не слугой.
И вот тот, который должен бы
был, по упованиям его,
быть вознесен превыше всех
в целом
мире, — тот самый вместо славы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен!
Замечательно, что Грушенька
была со своим стариком за все время их знакомства вполне и даже как бы сердечно откровенна, и это, кажется, с единственным человеком
в мире.
Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот
в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо
было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь
мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.
Вследствие этого-то простодушия своего он, между прочим,
был серьезно убежден, что старый Кузьма, собираясь отходить
в другой
мир, чувствует искреннее раскаяние за свое прошлое с Грушенькой, и что нет теперь у нее покровителя и друга более преданного, как этот безвредный уже старик.
Что означало это битье себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать — это
была пока еще тайна, которую не знал никто
в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но
в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, «с того места груди» позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту одну весь
мир отдам», — промелькнуло
в его голове. Грушенька
в самом деле
выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась
в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
— Да это же невозможно, господа! — вскричал он совершенно потерявшись, — я… я не входил… я положительно, я с точностью вам говорю, что дверь
была заперта все время, пока я
был в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном стоял и
в окно его видел, и только, только… До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно знаю, потому что знаки только и известны
были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы
в мире не отворил!
И таков ли, таков ли
был бы я
в эту ночь и
в эту минуту теперь, сидя с вами, — так ли бы я говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел на вас и на
мир, если бы
в самом деле
был отцеубийцей, когда даже нечаянное это убийство Григория не давало мне покоя всю ночь, — не от страха, о! не от одного только страха вашего наказания!
— Слушай, легкомысленная старуха, — начал, вставая с дивана, Красоткин, — можешь ты мне поклясться всем, что
есть святого
в этом
мире, и сверх того чем-нибудь еще, что
будешь наблюдать за пузырями
в мое отсутствие неустанно? Я ухожу со двора.
— Лекарь,
есть только одно существо
в целом
мире, которое может приказывать Николаю Красоткину, это вот этот человек, — Коля указал на Алешу, — ему повинуюсь, прощайте!
Я тогда, как
в этот погреб полез, то
в страхе
был и
в сумлении; потому больше
в страхе, что
был вас лишимшись и ни от кого уже защиты не ждал
в целом
мире.
Атомы-то и
в древнем
мире были.
Я ведь знаю, тут
есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть, потому что я, пожалуй, тогда, догадавшись,
в чем дело, рявкну «осанну», и тотчас исчезнет необходимый минус и начнется во всем
мире благоразумие, а с ним, разумеется, и конец всему, даже газетам и журналам, потому что кто ж на них тогда станет подписываться.
В юридическом
мире над этим несколько смеялись, ибо наш прокурор именно этим качеством своим заслужил даже некоторую известность, если далеко не повсеместно, то гораздо большую, чем можно
было предположить ввиду его скромного места
в нашем суде.
Еще
в Петербурге, еще только собираясь сюда, я
был предварен — да и сам знал безо всякого предварения, что встречу здесь оппонентом глубокого и тончайшего психолога, давно уже заслужившего этим качеством своим некоторую особливую славу
в нашем молодом еще юридическом
мире.
„Ведь унеси он этот пакет с собою, то никто бы и не узнал
в целом
мире, что
был и существовал пакет, а
в нем деньги, и что, стало
быть, деньги
были ограблены подсудимым“.
Давеча я
был даже несколько удивлен: высокоталантливый обвинитель, заговорив об этом пакете, вдруг сам — слышите, господа, сам — заявил про него
в своей речи, именно
в том месте, где он указывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не
было бы этого пакета, не останься он на полу как улика, унеси его грабитель с собою, то никто бы и не узнал
в целом
мире, что
был пакет, а
в нем деньги, и что, стало
быть, деньги
были ограблены подсудимым“.
Но если бы даже залепетали дамы целого
мира, и
в их главе сама прокурорша, супруга Ипполита Кирилловича, то и тогда бы его нельзя
было удержать
в это мгновение.