Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный;
говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по
другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что,
говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
В келье еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха, один — отец библиотекарь, а
другой — отец Паисий, человек больной, хотя и не старый, но очень, как
говорили про него, ученый.
— Об этом, конечно,
говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от
других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
Он два года назад, прощаясь,
говорил, что никогда не забудет, что мы вечные
друзья, вечные, вечные!
Даже когда он волновался и
говорил с раздражением, взгляд его как бы не повиновался его внутреннему настроению и выражал что-то
другое, иногда совсем не соответствующее настоящей минуте.
— Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем
другое на уме. Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о них слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя
говорил?
Замечательно, что оба они всю жизнь свою чрезвычайно мало
говорили друг с
другом, разве о самых необходимых и текущих вещах.
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к
другому и
говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит… если
друг, если брат?
Кроме одного, вправду, случая: на
другой день после ее посещения прошмыгнула ко мне их горничная и, ни слова не
говоря, пакет передала.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь,
говорит, пожертвовал». Я ему
говорю: подлец ты,
говорю. Нет,
говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это
другой. Я про
другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь сидит ваш брат, то есть не тот, не ужасный вчерашний, а
другой, Иван Федорович, сидит и с ней
говорит: разговор у них торжественный…
— Прежде всего отвечайте на вопрос, — быстро заговорила она Алеше, — где это вы так себя изволили поранить? А потом уж я с вами буду
говорить совсем о
другом. Ну!
«Один гад съест
другую гадину», — произнес вчера брат Иван,
говоря в раздражении про отца и брата Дмитрия.
— В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с. Это в древних комедиях
говорили: «Извольте взять место»… — и штабс-капитан быстрым жестом схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и ничем не обитый) и поставил его чуть не посредине комнаты; затем, схватив
другой такой же стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему к нему в упор и так, что колени их почти соприкасались вместе.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али
другой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, —
говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
— «Папа, переедем в
другой город, в хороший,
говорит, город, где про нас и не знают».
Она
говорила сейчас, что вы были
другом ее детства, — «самым серьезным
другом моего детства», — представьте себе это, самым серьезным, а я-то?
У него все время, пока он тогда
говорил, голос был такой слабый, ослабленный, и
говорил он так скоро-скоро, все как-то хихикал таким смешком, или уже плакал… право, он плакал, до того он был в восхищении… и про дочерей своих
говорил… и про место, что ему в
другом городе дадут…
— Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты
говоришь, вопросы с
другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо, — проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и
говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет
друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Они
говорили и о философских вопросах и даже о том, почему светил свет в первый день, когда солнце, луна и звезды устроены были лишь на четвертый день, и как это понимать следует; но Иван Федорович скоро убедился, что дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и что ему надо чего-то совсем
другого.
Не то чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив,
говорил он всегда чрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков видимо стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным,
говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а
другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к
друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же
говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
«Любезнейшие мои, —
говорю я, —
друзья и товарищи, не беспокойтесь, чтоб я в отставку подал, потому что это я уже и сделал, я уже подал, сегодня же в канцелярии, утром, и когда получу отставку, тогда тотчас же в монастырь пойду, для того и в отставку подаю».
— Попомни, —
говорит, — как я к тебе в
другой раз приходил. Слышишь, попомни это!
После чаю стал я прощаться с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а
другую полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: «Это уж вам,
говорит, странному, путешествующему, пригодится вам, может, батюшка».
«И почему бы сие могло случиться, —
говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, — тело имел невеликое, сухое, к костям приросшее, откуда бы тут духу быть?» — «Значит, нарочно хотел Бог указать», — поспешно прибавляли
другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то все же изошел бы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а «этот естество предупредил», стало быть, тут никто как Бог и нарочитый перст его.
— Из города эти, двое господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только как звать забыл… а
другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье,
говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит…
— Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, — скромно подтвердил Максимов. — С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-наперво на одну себя предварительно отписала. Ты,
говорит, человек образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и заметил: у тебя одна супруга была хромая, а
другая уж чресчур легконогая, хи-хи!
— За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы
говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее
другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
Митя
говорил скоро и много, нервно и экспансивно и как бы решительно принимая своих слушателей за лучших
друзей своих.
Факт налицо, факт
говорит, кричит, но — чувства, господа, чувства, это уж
другое.
— Правда,
говорил, всему городу
говорил, и весь город
говорил, и все так считали, и здесь, в Мокром, так же все считали, что три тысячи. Только все-таки я прокутил не три, а полторы тысячи, а
другие полторы зашил в ладонку; вот как дело было, господа, вот откуда эти вчерашние деньги…
— Наедине он вам это
говорил или при ком-нибудь, или вы только слышали, как он с
другими при вас
говорил? — осведомился тотчас же прокурор.
— А извольте, сударь, уметь со мной
говорить, если еще не научены, я вам не ты, не извольте тыкать-с, да и советы на
другой раз сберегите… — свирепо отрезал вдруг Мите Маврикий Маврикиевич, точно обрадовался сердце сорвать.
— А кто тебя знает, на что он тебе, — подхватила
другая, — сам должен знать, на что его тебе надо, коли галдишь. Ведь он тебе
говорил, а не нам, глупый ты человек. Аль правду не знаешь?
— Именно! Ура! Вы пророк! О, мы сойдемся, Карамазов. Знаете, меня всего более восхищает, что вы со мной совершенно как с ровней. А мы не ровня, нет, не ровня, вы выше! Но мы сойдемся. Знаете, я весь последний месяц
говорил себе: «Или мы разом с ним сойдемся
друзьями навеки, или с первого же разу разойдемся врагами до гроба!»
— Об этом после, теперь
другое. Я об Иване не
говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты
говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я ничего не знаю.
Потому ведь
говорю тебе, Алексей, что ты один понять это можешь, а больше никто, для
других это глупости, бред, вот все то, что я тебе про гимн
говорил.
— Браня тебя, себя браню! — опять засмеялся Иван, — ты — я, сам я, только с
другою рожей. Ты именно
говоришь то, что я уже мыслю… и ничего не в силах сказать мне нового!
«Пусть,
говорит, ты шел из гордости, но ведь все же была и надежда, что уличат Смердякова и сошлют в каторгу, что Митю оправдают, а тебя осудят лишь нравственно (слышишь, он тут смеялся!), а
другие так и похвалят.
Но особенно усматривал доктор эту манию в том, что подсудимый даже не может и
говорить о тех трех тысячах рублей, в которых считает себя обманутым, без какого-то необычайного раздражения, тогда как обо всех
других неудачах и обидах своих
говорит и вспоминает довольно легко.
— О, д-да, и я то же
говорю, — упрямо подхватил он, — один ум хорошо, а два гораздо лучше. Но к нему
другой с умом не пришел, а он и свой пустил… Как это, куда он его пустил? Это слово — куда он пустил свой ум, я забыл, — продолжал он, вертя рукой пред своими глазами, — ах да, шпацирен.
Иногда же
говорила так, как будто летела в какую-то пропасть: «все-де равно, что бы ни вышло, а я все-таки скажу…» Насчет знакомства своего с Федором Павловичем она резко заметила: «Всё пустяки, разве я виновата, что он ко мне привязался?» А потом через минуту прибавила: «Я во всем виновата, я смеялась над тем и
другим — и над стариком, и над этим — и их обоих до того довела.
Он все мне открывал, все, он приходил ко мне и
говорил со мной каждый день как с единственным
другом своим.
Тут мы имеем ее собственное признание: „Я, —
говорит она, — смеялась над тем и
другим“.
Ну что это за сообщники, которые тотчас же начинают
говорить один на
другого, — да этого никогда не бывает.
Она сидела и
говорила с ним в той самой комнате, в которой принимала когда-то Грушеньку; рядом же, в
другой комнате, лежал в горячке и в беспамятстве Иван Федорович.
— Карамазов! — крикнул Коля, — неужели и взаправду религия
говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять
друг друга, и всех, и Илюшечку?