Неточные совпадения
Она как-то вдруг умерла, где-то
на чердаке, по одним сказаниям — от тифа, а по
другим — будто бы с голоду.
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по
другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть
на него, несмотря
на все к нему отвращение.
В точности не знаю, но как-то так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и
на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу,
другу с детства Ефима Петровича.
Рассказывают, например, что однажды, в древнейшие времена христианства, один таковой послушник, не исполнив некоего послушания, возложенного
на него его старцем, ушел от него из монастыря и пришел в
другую страну, из Сирии в Египет.
Он видел, как многие из приходивших с больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил
на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные так и
на другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду
на земле, и будут все святы, и будут любить
друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Теперь, с
другой стороны, возьмите взгляд самой церкви
на преступление: разве не должен он измениться против теперешнего, почти языческого, и из механического отсечения зараженного члена, как делается ныне для охранения общества, преобразиться, и уже вполне и не ложно, в идею о возрождении вновь человека, о воскресении его и спасении его…
И выходит, что общество, таким образом, совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко, с глаз долой, но
на его место тотчас же появляется
другой преступник, а может, и два
другие.
— Петр Александрович, как же бы я посмел после того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у
другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада да еще
на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только
на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника
друг за
другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал;
другие не воспевают, а смотреть
на ножки не могут без судорог.
— Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем
другое на уме. Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о них слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя говорил?
А тут как нарочно случай появления
на свет его шестипалого младенца и смерть его совпали как раз с
другим весьма странным, неожиданным и оригинальным случаем, оставившим
на душе его, как однажды он сам впоследствии выразился, «печать».
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к
другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь
на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит… если
друг, если брат?
—
Друг,
друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку
на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг и
другой, вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но не
на то место, где прежде сидел, а
на другое,
на скамью напротив, у
другой стены, так что Алеша должен был совсем к нему повернуться.
На другой же день, как это тогда случилось, я сказал себе, что случай исчерпан и кончен, продолжения не будет.
Кроме одного, вправду, случая:
на другой день после ее посещения прошмыгнула ко мне их горничная и, ни слова не говоря, пакет передала.
— Буду мужем ее, в супруги удостоюсь, а коль придет любовник, выйду в
другую комнату. У ее приятелей буду калоши грязные обчищать, самовар раздувать,
на посылках бегать…
Федор Павлович стал поглядывать
на него и с некоторой
другой точки зрения.
Раз случилось, что Федор Павлович, пьяненький, обронил
на собственном дворе в грязи три радужные бумажки, которые только что получил, и хватился их
на другой только день: только что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже лежат у него все три
на столе.
Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже и любил его, хотя малый и
на него глядел так же косо, как и
на других, и все молчал.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь
на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это
другой. Я про
другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Значит, она там! Ее спрятали там! Прочь, подлец! — Он рванул было Григория, но тот оттолкнул его. Вне себя от ярости, Дмитрий размахнулся и изо всей силы ударил Григория. Старик рухнулся как подкошенный, а Дмитрий, перескочив через него, вломился в дверь. Смердяков оставался в зале,
на другом конце, бледный и дрожащий, тесно прижимаясь к Федору Павловичу.
— К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается в сердцах людей совсем не
на основании достоинств, а по
другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же не имеет права желать?
Алеша разглядел
на диване,
на котором, очевидно, сейчас сидели, брошенную шелковую мантилью, а
на столе пред диваном две недопитые чашки шоколату, бисквиты, хрустальную тарелку с синим изюмом и
другую с конфетами.
Нет, он не хочет верить, что я ему самый верный
друг, не захотел узнать меня, он смотрит
на меня только как
на женщину.
И однако же, пред ним стояло, казалось бы, самое обыкновенное и простое существо
на взгляд, — добрая, милая женщина, положим красивая, но так похожая
на всех
других красивых, но «обыкновенных» женщин!
Воротясь в
другую комнату, в ту самую, в которой поутру старец принимал гостей, Алеша, почти не раздеваясь и сняв лишь сапоги, улегся
на кожаном, жестком и узком диванчике,
на котором он и всегда спал, давно уже, каждую ночь, принося лишь подушку.
Вот Иван-то этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для того наталкивает Митьку, чтобы тот
на Грушке женился: таким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю, если
на Грушке не женюсь!), а с
другой стороны, если Митька
на Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе возьмет, вот у него расчет какой!
Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе
на сегодня велел приходить: хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку, ну
другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться совсем, лет
на пять, а лучше
на тридцать пять, да без Грушки и уже от нее совсем отказаться, а?
Они расходились по домам из класса со своими ранчиками за плечами,
другие с кожаными мешочками
на ремнях через плечо, одни в курточках,
другие в пальтишках, а иные и в высоких сапогах со складками
на голенищах, в каких особенно любят щеголять маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы.
— Прежде всего отвечайте
на вопрос, — быстро заговорила она Алеше, — где это вы так себя изволили поранить? А потом уж я с вами буду говорить совсем о
другом. Ну!
— То есть не то чтоб я таскалась за ним, попадалась ему поминутно
на глаза, мучила его — о нет, я уеду в
другой город, куда хотите, но я всю жизнь, всю жизнь мою буду следить за ним не уставая.
— Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады, — это вы нарочно вскрикнули! А потом тотчас стали объяснять, что вы не тому рады, а что, напротив, жалеете, что… теряете
друга, но и это вы нарочно сыграли… как
на театре в комедии сыграли!..
На одной из них,
на левой, была воздвигнута горка из четырех ситцевых подушек, одна
другой меньше.
На другой же кровати, справа, виднелась лишь одна очень маленькая подушечка.
И до тех пор пока дама не заговорила сама и пока объяснялся Алеша с хозяином, она все время так же надменно и вопросительно переводила свои большие карие глаза с одного говорившего
на другого.
— Да, мне. Давеча он
на улице с мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро кидают, а он один. Я подошел к нему, а он и в меня камень бросил, потом
другой мне в голову. Я спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не знаю за что.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али
другой какой?» И так это у меня с того самого времени
на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что
на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Три дамы сидят-с, одна без ног слабоумная,
другая без ног горбатая, а третья с ногами, да слишком уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется, там
на берегах Невы права женщины русской отыскивать.
На другой день я выпил-с и многого не помню-с, грешный человек, с горя-с.
Кончил он опять со своим давешним злым и юродливым вывертом. Алеша почувствовал, однако, что ему уж он доверяет и что будь
на его месте
другой, то с
другим этот человек не стал бы так «разговаривать» и не сообщил бы ему того, что сейчас ему сообщил. Это ободрило Алешу, у которого душа дрожала от слез.
Никто-то об этом не узнает, никаких несправедливых сплетен не может произойти… вот эти двести рублей, и, клянусь, вы должны принять их, иначе… иначе, стало быть, все должны быть врагами
друг другу на свете!
Главное же, обиделся тем, что слишком скоро меня за своего
друга принял и скоро мне сдался; то бросался
на меня, пугал, а тут вдруг, только что увидел деньги, и стал меня обнимать.
Это именно вот в таком виде он должен был все это унижение почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал, очень важную: я вдруг и скажи ему, что если денег у него недостанет
на переезд в
другой город, то ему еще дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно.
Пустые и непригодные к делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь
на то самое место,
на котором вчера сидел, и почему не
на другое?
— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было
на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы
другие порядки-с.
С
другой стороны, Иван Федорович чем свет сегодня послали меня к ним
на квартиру в ихнюю Озерную улицу, без письма-с, с тем чтобы Дмитрий Федорович
на словах непременно пришли в здешний трактир-с
на площади, чтобы вместе обедать.
— Сам понимаешь, значит, для чего.
Другим одно, а нам, желторотым,
другое, нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел
на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?