Неточные совпадения
Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (
да и теперь
еще у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте.
—
Да, Дмитрия Федоровича
еще не существует.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя,
да какой же ты хворый?
Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою!
Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— О нет, нет, Бог вас у нас не отнимет, вы проживете
еще долго, долго, — вскричала мамаша. —
Да и чем вы больны? Вы смотрите таким здоровым, веселым, счастливым.
Да выше не могло бы и быть отчаяния, по крайней мере для преступника русского, ибо русские преступники
еще веруют.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того,
еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все
еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте,
да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас
еще на земле, и
да благословит Бог пути ваши!
Оттого, что все на меня, а Дмитрий Федорович в итоге
еще мне же должен,
да не сколько-нибудь, а несколько тысяч-с, на что имею все документы!
А Грушенька ни тому, ни другому; пока
еще виляет
да обоих дразнит, высматривает, который выгоднее, потому хоть у папаши можно много денег тяпнуть,
да ведь зато он не женится, а пожалуй, так под конец ожидовеет и запрет кошель.
Сокровеннейшее ощущение его в этот миг можно было бы выразить такими словами: «Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так давай-ка я им
еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас,
да и только!» Кучеру он велел подождать, а сам скорыми шагами воротился в монастырь и прямо к игумену.
Да как вы смеете!» Ушла в негодовании страшном, а я ей вслед
еще раз крикнул, что секрет сохранен будет свято и нерушимо.
— Милый! Молодец! Он кофейку выпьет. Не подогреть ли?
Да нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе
да на кулебяки Смердяков у меня артист,
да на уху
еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай знать…
Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
Да где же вам это понять: у вас
еще вместо крови молочко течет, не вылупились!
Эта тетка, знаешь, сама самовластная, это ведь родная сестра московской той генеральши, она поднимала
еще больше той нос,
да муж был уличен в казнокрадстве, лишился всего, и имения, и всего, и гордая супруга вдруг понизила тон,
да с тех пор и не поднялась.
— То ли
еще узрим, то ли
еще узрим! — повторили кругом монахи, но отец Паисий, снова нахмурившись, попросил всех хотя бы до времени вслух о сем не сообщать никому, «пока
еще более подтвердится, ибо много в светских легкомыслия,
да и случай сей мог произойти естественно», — прибавил он осторожно, как бы для очистки совести, но почти сам не веруя своей оговорке, что очень хорошо усмотрели и слушавшие.
—
Да, и давно
еще сказал. Как ты думаешь: недели с три как сказал. Не зарезать же меня тайком и он приехал сюда? Для чего-нибудь
да приехал же?
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить,
да и теперь
еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов
да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать,
да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме,
да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то
еще будет надеяться.
Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
Если б обрадовался,
да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, как другие, принимая деньги, кривляться, ну тогда бы
еще мог снести и принять, а то он уж слишком правдиво обрадовался, а это-то и обидно.
—
Да зачем же, — сказал Алеша, — ведь это так
еще неблизко, года полтора
еще, может быть, ждать придется.
Это было в самое мрачное время крепостного права,
еще в начале столетия, и
да здравствует освободитель народа!
Да и так ли
еще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы стать избранниками, устали наконец, ожидая тебя, и понесли и
еще понесут силы духа своего и жар сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на тебя же и воздвигнут свободное знамя свое.
Обещанию же этому,
да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что
еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы, может быть, и самой смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное.
«Матушка, не плачь, голубушка, — говорит, бывало, — много
еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» — «Ах, милый, ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару
да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвет».
» Хотел я и
еще продолжать,
да не смог, дух даже у меня захватило, сладостно, юно так, а в сердце такое счастье, какого и не ощущал никогда во всю жизнь.
Проговорил
да улыбается, а сам белый как мел. «Зачем это он улыбается», — пронзила мне мысль эта вдруг сердце, прежде чем я
еще что-либо сообразил. Сам я побледнел.
—
Да нужно ли? — воскликнул, —
да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан.
Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов
еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда?
Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?
Стал я тогда,
еще в офицерском мундире, после поединка моего, говорить про слуг в обществе, и все-то, помню, на меня дивились: «Что же нам, говорят, посадить слугу на диван
да ему чай подносить?» А я тогда им в ответ: «Почему же и не так, хотя бы только иногда».
— Эх, не секрет,
да и сам ты знаешь, — озабоченно проговорила вдруг Грушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши, хотя все
еще продолжая сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, — офицер едет, Ракитин, офицер мой едет!
— Часом только разве прежде нашего прибудут,
да и того не будет, часом всего упредят! — поспешно отозвался Андрей. — Я Тимофея и снарядил, знаю, как поедут. Их езда не наша езда, Дмитрий Федорович, где им до нашего. Часом не потрафят раньше! — с жаром перебил Андрей,
еще не старый ямщик, рыжеватый, сухощавый парень в поддевке и с армяком на левой руке.
— Готово? Идем! — всполохнулся Митя. —
Еще последнее сказанье и… Андрею стакан водки на дорогу сейчас!
Да коньяку ему, кроме водки, рюмку! Этот ящик (с пистолетами) мне под сиденье. Прощай, Петр Ильич, не поминай лихом.
—
Да сказывал Тимофей, все господа: из города двое, кто таковы — не знаю, только сказывал Тимофей, двое из здешних господ,
да тех двое, будто бы приезжих, а может, и
еще кто есть, не спросил я его толково. В карты, говорил, стали играть.
— Вот он так всегда жмет, всегда так! — весело отозвалась,
еще робко улыбаясь, Грушенька, кажется вдруг убедившаяся по виду Мити, что тот не будет буянить, с ужасным любопытством и все
еще с беспокойством в него вглядываясь. Было что-то в нем чрезвычайно ее поразившее,
да и вовсе не ожидала она от него, что в такую минуту он так войдет и так заговорит.
— Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан
еще прежде того вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и
еще с одною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой… и мне уступил. Это один наш поручик, очень хороший молодой человек. Сначала он сам хотел жениться,
да и не женился, потому что она оказалась хромая…
Но девок всего пришло только три,
да и Марьи
еще не было.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «
Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпом
еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
— Господа, — как бы спохватился он вдруг, — вы на меня не ропщите за мою брыкливость, опять прошу: поверьте
еще раз, что я чувствую полную почтительность и понимаю настоящее положение дела. Не думайте, что и пьян. Я уж теперь отрезвился.
Да и что пьян не мешало бы вовсе. У меня ведь как...
—
Да, слуга Смердяков и
еще небо. Запишите и про небо; это будет не лишним записать.
Да и вам самим Бог понадобится.
— Да-с, но ведь заметил он отпертую дверь не когда очнулся от раны, а
еще прежде того, когда только он входил в сад из флигеля.
Да, я видел, что она меня ненавидела… давно… с самого первого раза, с самого того у меня на квартире
еще там…
Простите, господа, я потому так кричу, что у меня была эта мысль
еще так недавно,
еще всего только третьего дня, именно когда я ночью с Лягавым возился, и потом вчера,
да, и вчера, весь день вчера, я помню это, до самого этого случая…
—
Да вот что вы сейчас сказали, — в удивлении смотрел на него Николай Парфенович, — то есть что вы до самого последнего часа все
еще располагали идти к госпоже Верховцевой просить у нее эту сумму… Уверяю вас, что это очень важное для нас показание, Дмитрий Федорович, то есть про весь этот случай… и особенно для вас, особенно для вас важное.
— Извольте-с, это дело должно объясниться и
еще много к тому времени впереди, но пока рассудите: у нас, может быть, десятки свидетельств о том, что вы именно сами распространяли и даже кричали везде о трех тысячах, истраченных вами, о трех, а не о полутора,
да и теперь, при появлении вчерашних денег, тоже многим успели дать знать, что денег опять привезли с собою три тысячи…
— Говорили, Митрий Федорович. При Андрее говорили. Вот он тут сам, Андрей,
еще не уехал, призовите его. А там в зале, когда хор потчевали, так прямо закричали, что шестую тысячу здесь оставляете, — с прежними то есть, оно так понимать надо. Степан
да Семен слышали,
да Петр Фомич Калганов с вами тогда рядом стоял, может, и они тоже запомнили…
— А извольте, сударь, уметь со мной говорить, если
еще не научены, я вам не ты, не извольте тыкать-с,
да и советы на другой раз сберегите… — свирепо отрезал вдруг Мите Маврикий Маврикиевич, точно обрадовался сердце сорвать.
— Социалист? — засмеялся Алеша, —
да когда это вы успели? Ведь вам
еще только тринадцать лет, кажется?
— Презираю вас? — с удивлением посмотрел на него Алеша. —
Да за что же? Мне только грустно, что прелестная натура, как ваша,
еще и не начавшая жить, уже извращена всем этим грубым вздором.
—
Да,
да! Вот вы будете ходить, вы увидите, что это за существо. Вам очень полезно узнавать вот такие существа, чтоб уметь ценить и
еще многое другое, что узнаете именно из знакомства с этими существами, — с жаром заметил Алеша. — Это лучше всего вас переделает.
—
Еще бы не раздражен, завтра судят. И шла с тем, чтоб об завтрашнем ему мое слово сказать, потому, Алеша, страшно мне даже и подумать, что завтра будет! Ты вот говоришь, что он раздражен,
да я-то как раздражена! А он об поляке! Экой дурак! Вот к Максимушке небось не ревнует.
— Ну… ну, вот я какая! Проболталась! — воскликнула Грушенька в смущении, вся вдруг зарумянившись. — Стой, Алеша, молчи, так и быть, коль уж проболталась, всю правду скажу: он у него два раза был, первый раз только что он тогда приехал — тогда же ведь он сейчас из Москвы и прискакал, я
еще и слечь не успела, а другой раз приходил неделю назад. Мите-то он не велел об том тебе сказывать, отнюдь не велел,
да и никому не велел сказывать, потаенно приходил.