Неточные совпадения
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда
он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у
него есть где-то в доме маленький сын.
Да и все этого юношу любили,
где бы
он ни появился, и это с самых детских даже лет
его.
Федор Павлович не мог указать
ему,
где похоронил свою вторую супругу, потому что никогда не бывал на ее могиле, после того как засыпали гроб, а за давностью лет и совсем запамятовал,
где ее тогда хоронили…
Года три-четыре по смерти второй жены
он отправился на юг России и под конец очутился в Одессе,
где и прожил сряду несколько лет.
О,
он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред
ним и поклониться
ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Действительно, хоть роз теперь и не было, но было множество редких и прекрасных осенних цветов везде,
где только можно было
их насадить. Лелеяла
их, видимо, опытная рука. Цветники устроены были в оградах церквей и между могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с галереей пред входом, был тоже обсажен цветами.
Вот что спрошу: справедливо ли, отец великий, то, что в Четьи-Минеи повествуется где-то о каком-то святом чудотворце, которого мучили за веру, и когда отрубили
ему под конец голову, то
он встал, поднял свою голову и «любезно ее лобызаше», и долго шел, неся ее в руках, и «любезно ее лобызаше».
«Знаю я, говорю, Никитушка,
где ж
ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то
его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на
него лишь разочек, только один разочек на
него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к
нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать
его, как
он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка,
где ты?» Только б услыхать-то мне, как
он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я
его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Справлялась она о
нем, да, по правде, не знает,
где и справиться-то.
Спорные же порубки в лесу и эту ловлю рыбы (
где все это —
он и сам не знал)
он решил
им уступить окончательно, раз навсегда, сегодня же, тем более что все это очень немногого стоило, и все свои иски против монастыря прекратить.
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «русскую» особенным манером, не по-деревенскому, как бабы, а как танцевала она, когда была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем
их театре,
где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Войдя в избу,
где собрался причт и пришли гости и, наконец, сам Федор Павлович, явившийся лично в качестве восприемника,
он вдруг заявил, что ребенка «не надо бы крестить вовсе», — заявил не громко, в словах не распространялся, еле выцеживал по словечку, а только тупо и пристально смотрел при этом на священника.
Задами значило почти без дорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие плетни, минуя чужие дворы,
где, впрочем, всякий-то
его знал и все с
ним здоровались.
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже в
нем была.) — Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг и другой, вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но не на то место,
где прежде сидел, а на другое, на скамью напротив, у другой стены, так что Алеша должен был совсем к
нему повернуться.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от
него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к
ним в плен и будучи принуждаем
ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
Это
он был у иезуитов где-нибудь, Иван.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что
их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из
них не простит?
Тем временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла. Лицо
его было окровавлено, но сам
он был в памяти и с жадностью прислушивался к крикам Дмитрия.
Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул на
него уходя.
— Алеша, — зашептал
он опасливо, —
где Иван?
Но чудеснейшие, обильнейшие темно-русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе, на гулянье, в давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнить
его.
— Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю:
где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то
он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется. Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что с тобой?
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время?
Он мог истечь кровью, мама!
Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
Он уже давно здесь в городе,
он что-то делает, писарем где-то был, а
ему вдруг теперь ничего не платят.
Богатым
где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то
его целовал, в ту самую минуту всю истину произошел-с.
А мы с
ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем, от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там на дороге сиротой лежит у плетня и
где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с.
Но не просидел
он и четверти часа, как вдруг, очень где-то вблизи, послышался аккорд гитары.
Сидели или только сейчас уселся кто-то шагах от
него в двадцати, никак не дальше, где-нибудь в кустах.
Я читал вот как-то и где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что
он, когда к
нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть
его, лег с
ним вместе в постель, обнял
его и начал дышать
ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот
его.
Если бы все было как на сцене, в балете,
где нищие, когда
они появляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну тогда еще можно любоваться
ими.
И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь, уже на земле, и чтоб я
его сам увидал.
А если так, если
они не смеют простить,
где же гармония?
Нет,
он возжелал хоть на мгновенье посетить детей своих и именно там,
где как раз затрещали костры еретиков.
Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем разговоре, не замечаешь
его, а между тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своем месте, платок, упавший на пол, книгу, не убранную в шкаф, и проч., и проч.
Оченно боятся
они Дмитрия Федоровича, так что если бы даже Аграфена Александровна уже пришла, и
они бы с ней заперлись, а Дмитрий Федорович тем временем
где появится близко, так и тут беспременно обязан я
им тотчас о том доложить, постучамши три раза, так что первый-то знак в пять стуков означает: «Аграфена Александровна пришли», а второй знак в три стука — «оченно, дескать, надоть»; так сами по нескольку раз на примере меня учили и разъясняли.
Наконец чемодан и сак были готовы: было уже около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла к
нему с обычным ежедневным вопросом: «
Где изволите чай кушать, у себя аль сойдете вниз?» Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя было в
нем, в словах и в жестах
его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое.
Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали
его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как
он, ломая руки, плакал и молил братьев не продавать
его рабом в чужую землю, и вот, увидя
их после стольких лет, возлюбил
их вновь безмерно, но томил
их и мучил
их, все любя.
«Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да
где, — отвечаю
им, — вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем.
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить. Будет ли справедливо
их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы?
Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?
—
Где же вы были? — спрашиваю
его.
«
Где же ваше, спрашивает, богатство?» Отвечаю
ему: «В монастырь отдал, а живем мы в общежитии».
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей
их, когда телеса
их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, — вот как на Афоне, месте великом,
где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
Где же провидение и перст
его?
И отвечает
ему Бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе,
где теперь.
Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю — думаю: «И уж
где ж
он теперь, мой обидчик?
— Поляк
он, ее офицер этот, — заговорил
он опять, сдерживаясь, — да и не офицер
он вовсе теперь,
он в таможне чиновником в Сибири служил где-то там на китайской границе, должно быть, какой полячоночек мозглявенький. Место, говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся — в том и все чудеса.
— Что ж, обратил грешницу? — злобно засмеялся
он Алеше. — Блудницу на путь истины обратил? Семь бесов изгнал, а? Вот
они где, наши чудеса-то давешние, ожидаемые, совершились!
«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и…
где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как… И
он здесь? Да ведь
он во гробе… Но
он и здесь… встал, увидал меня, идет сюда… Господи!..
Где у
него на то средства, деньги?