Неточные совпадения
Случалось, что через
час после обиды он отвечал обидчику или сам с ним заговаривал с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не
было между ними вовсе.
Дмитрию Федоровичу еще накануне сообщен
был и
час и срок, но он запоздал.
— Отец игумен в настоящий
час занят, но как вам
будет угодно… — нерешительно произнес монах.
— Ровнешенько настоящий
час, — вскричал Федор Павлович, — а сына моего Дмитрия Федоровича все еще нет. Извиняюсь за него, священный старец! (Алеша весь так и вздрогнул от «священного старца».) Сам же я всегда аккуратен, минута в минуту, помня, что точность
есть вежливость королей…
Запомни слово мое отныне, ибо хотя и
буду еще беседовать с тобой, но не только дни, а и
часы мои сочтены.
Переход
был не длинен, шагов в пятьсот, не более; в этот
час никто бы не мог и повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он заметил Ракитина.
—
Буду, понимаю, что нескоро, что нельзя этак прийти и прямо бух! Он теперь пьян.
Буду ждать и три
часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но только знай, что сегодня, хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине Ивановне, с деньгами или без денег, и скажешь: «Велел вам кланяться». Я именно хочу, чтобы ты этот стих сказал: «Велел, дескать, кланяться».
Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же
час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
Было уже семь
часов и смеркалось, когда Алеша пошел к Катерине Ивановне, занимавшей один очень просторный и удобный дом на Большой улице.
От города до монастыря
было не более версты с небольшим. Алеша спешно пошел по пустынной в этот
час дороге. Почти уже стала ночь, в тридцати шагах трудно уже
было различать предметы. На половине дороги приходился перекресток. На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась какая-то фигура. Только что Алеша вступил на перекресток, как фигура сорвалась с места, бросилась на него и неистовым голосом прокричала...
Час был уже довольно поздний.
Тем не менее очень
был рад, когда отворившая ему калитку Марфа Игнатьевна (Григорий, оказалось, расхворался и лежал во флигеле) сообщила ему на его вопрос, что Иван Федорович уже два
часа как вышел-с.
Приезжал ко мне доктор Герценштубе, по доброте своего сердца, осматривал их обеих целый
час: «Не понимаю, говорит, ничего», а, однако же, минеральная вода, которая в аптеке здешней
есть (прописал он ее), несомненную пользу ей принесет, да ванны ножные из лекарств тоже ей прописал.
Я пошел-с, но Дмитрия Федоровича я на квартире ихней не застал-с, а
было уж восемь
часов.
Теперь же, может
быть, они в эту самую минуту в трактире этом сидят с братцем Иваном Федоровичем, так как Иван Федорович домой обедать не приходили, а Федор Павлович отобедали
час тому назад одни и теперь почивать легли.
Я вот здесь сидел и обедал и, веришь ли, хотел
было спросить шампанского, чтоб отпраздновать первый мой
час свободы.
Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому
часу буду уже мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет, то
будет слишком обидно.
— Да ведь, говорят, падучую нельзя заранее предузнать, что вот в такой-то
час будет. Как же ты говоришь, что завтра придет? — с особенным и раздражительным любопытством осведомился Иван Федорович.
Наконец чемодан и сак
были готовы:
было уже около девяти
часов, когда Марфа Игнатьевна взошла к нему с обычным ежедневным вопросом: «Где изволите чай кушать, у себя аль сойдете вниз?» Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя
было в нем, в словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое.
— Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст, а машина уходит со станции в Москву в семь
часов вечера — ровно только, чтоб
поспеть.
В семь
часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не
было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Час был вечерний, ясный, солнце закатывалось и всю комнату осветило косым лучом.
Ибо пусть нет времени, пусть он справедливо говорит, что угнетен все время работой и требами, но не все же ведь время, ведь
есть же и у него хоть
час один во всю-то неделю, чтоб и о Боге вспомнить.
Был в исходе июнь, и вот встреча наша назавтра, за городом, в семь
часов утра — и воистину случилось тут со мной нечто как бы роковое.
Хотел
было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так лицо у него
было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а
была уже поздняя ночь,
часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
На всяк день и
час, на всякую минуту ходи около себя и смотри за собой, чтоб образ твой
был благолепен.
Все же то, что изречено
было старцем собственно в сии последние
часы жизни его, не определено в точности, а дано лишь понятие о духе и характере и сей беседы, если сопоставить с тем, что приведено в рукописи Алексея Федоровича из прежних поучений.
«…Глагола ей Иисус: что
есть мне и тебе, жено; не и прииде
час мой. Глагола мати его слугам: еже аще глаголет вам, сотворите».
Он же в эти два дня буквально метался во все стороны, «борясь с своею судьбой и спасая себя», как он потом выразился, и даже на несколько
часов слетал по одному горячему делу вон из города, несмотря на то, что страшно
было ему уезжать, оставляя Грушеньку хоть на минутку без глаза над нею.
Митя, впрочем, не знал, что
будет тогда, до самого последнего
часу не знал, в этом надо его оправдать.
И дети, и приказчики теснились в своих помещениях, но верх дома занимал старик один и не пускал к себе жить даже дочь, ухаживавшую за ним и которая в определенные
часы и в неопределенные зовы его должна
была каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
Но, таким образом, запомнился и обозначился факт, что «накануне некоторого события, в полдень, у Мити не
было ни копейки и что он, чтобы достать денег, продал
часы и занял три рубля у хозяев, и все при свидетелях».
Батюшка отправился на кобылке, обрадованный, что наконец отвязался, но все же смятенно покачивая головой и раздумывая: не надо ли
будет завтра заблаговременно уведомить о сем любопытном случае благодетеля Федора Павловича, «а то, неровен
час, узнает, осердится и милости прекратит».
Это
был сухопарый, еще не старый мужик, с весьма продолговатым лицом, в русых кудрях и с длинною тоненькою рыжеватою бородкой, в ситцевой рубахе и в черном жилете, из кармана которого выглядывала цепочка от серебряных
часов.
Было примерно уже
часов девять утра.
Дальнейшее нам известно: чтобы сбыть его с рук, она мигом уговорила его проводить ее к Кузьме Самсонову, куда будто бы ей ужасно надо
было идти «деньги считать», и когда Митя ее тотчас же проводил, то, прощаясь с ним у ворот Кузьмы, взяла с него обещание прийти за нею в двенадцатом
часу, чтобы проводить ее обратно домой.
Ревнивец чрезвычайно скоро (разумеется, после страшной сцены вначале) может и способен простить, например, уже доказанную почти измену, уже виденные им самим объятия и поцелуи, если бы, например, он в то же время мог как-нибудь увериться, что это
было «в последний раз» и что соперник его с этого
часа уже исчезнет, уедет на край земли, или что сам он увезет ее куда-нибудь в такое место, куда уж больше не придет этот страшный соперник.
Но таким образом опять получился факт, что всего за три, за четыре
часа до некоторого приключения, о котором
будет мною говорено ниже, у Мити не
было ни копейки денег, и он за десять рублей заложил любимую вещь, тогда как вдруг, через три
часа, оказались в руках его тысячи…
— Сударыня, сударыня! — в каком-то беспокойном предчувствии прервал опять Дмитрий Федорович, — я весьма и весьма, может
быть, последую вашему совету, умному совету вашему, сударыня, и отправлюсь, может
быть, туда… на эти прииски… и еще раз приду к вам говорить об этом… даже много раз… но теперь эти три тысячи, которые вы так великодушно… О, они бы развязали меня, и если можно сегодня… То
есть, видите ли, у меня теперь ни
часу, ни
часу времени…
— А-ай! — закричала старушонка, но Мити и след простыл; он побежал что
было силы в дом Морозовой. Это именно
было то время, когда Грушенька укатила в Мокрое, прошло не более четверти
часа после ее отъезда. Феня сидела со своею бабушкой, кухаркой Матреной, в кухне, когда вдруг вбежал «капитан». Увидав его, Феня закричала благим матом.
—
Часом только разве прежде нашего прибудут, да и того не
будет,
часом всего упредят! — поспешно отозвался Андрей. — Я Тимофея и снарядил, знаю, как поедут. Их езда не наша езда, Дмитрий Федорович, где им до нашего.
Часом не потрафят раньше! — с жаром перебил Андрей, еще не старый ямщик, рыжеватый, сухощавый парень в поддевке и с армяком на левой руке.
До Мокрого
было двадцать верст с небольшим, но тройка Андреева скакала так, что могла
поспеть в
час с четвертью.
Это
была та самая ночь, а может, и тот самый
час, когда Алеша, упав на землю, «исступленно клялся любить ее во веки веков».
Скакали уже почти
час. Митя молчал, а Андрей, хотя и словоохотливый
был мужик, тоже не вымолвил еще ни слова, точно опасался заговорить, и только живо погонял своих «одров», свою гнедую, сухопарую, но резвую тройку. Как вдруг Митя в страшном беспокойстве воскликнул...
Сквозь бледный мрак ночи зачернелась вдруг твердая масса строений, раскинутых на огромном пространстве. Село Мокрое
было в две тысячи душ, но в этот
час все оно уже спало, и лишь кое-где из мрака мелькали еще редкие огоньки.
— Ктура годзина, пане? (который
час?) — обратился со скучающим видом пан с трубкой к высокому пану на стуле. Тот вскинул в ответ плечами:
часов у них у обоих не
было.
А Фенарди действительно
был Фенарди, только не итальянец, а русский, Петров-с, и мамзель Фенарди
была хорошенькая-с, и ножки в трико хорошенькие-с, юпочка коротенькая в блестках, и это она вертелась, да только не четыре
часа, а всего только четыре минутки-с… и всех обольстила…
И он убегал, а она принималась опять слушать песни и глядеть на пляску, следя за ним взглядом, где бы он ни
был, но через четверть
часа опять подзывала его, и он опять прибегал.
— Да уж три
часа будет. Надо
быть, даже четвертый.