Неточные совпадения
Как бы
там ни было, молодой человек не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный,
а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных происшествиях, за подписью «Очевидец».
Он свел его на наше городское кладбище и
там, в дальнем уголке, указал ему чугунную недорогую, но опрятную плиту, на которой была даже надпись с именем, званием, летами и годом смерти покойницы,
а внизу было даже начертано нечто вроде четырехстишия из старинных, общеупотребительных на могилах среднего люда кладбищенских стихов.
Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое,
а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебя что
там следует, если спросят.
А впрочем, ступай, доберись
там до правды, да и приди рассказать: все же идти на тот свет будет легче, коли наверно знаешь, что
там такое.
Конечно, все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам,
а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «
Там тебе место,
а не здесь».
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем,
а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле,
а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон
там, лежат у галерейки, ждут.
А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Приезжаю лет семь назад в один городишко, были
там делишки,
а я кой с какими купчишками завязал было компаньишку.
Таким образом, все происходит без малейшего сожаления церковного, ибо во многих случаях
там церквей уже и нет вовсе,
а остались лишь церковники и великолепные здания церквей, сами же церкви давно уже стремятся
там к переходу из низшего вида, как церковь, в высший вид, как государство, чтобы в нем совершенно исчезнуть.
— Ступай, милый, ступай, мне и Порфирия довольно,
а ты поспеши. Ты
там нужен, ступай к отцу игумену, за обедом и прислужи.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я
там не буду,
а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
Там в келье ославили меня, что я будто бы непочтительно вел себя,
а именно тем, что про пескариков крикнул.
Исповедь есть великое таинство, пред которым и я благоговею и готов повергнуться ниц,
а тут вдруг
там в келье все на коленках и исповедуются вслух.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты
там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб,
а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Барыньки меня любили, не все,
а случалось, случалось; но я всегда переулочки любил, глухие и темные закоулочки, за площадью, —
там приключения,
там неожиданности,
там самородки в грязи.
Значит, была с родней, да и только, разве
там какие надежды,
а в наличности ничего.
Тот съездит на ярмарку, сделает какой надо ему
там оборот и возвращает тотчас подполковнику деньги в целости,
а с тем вместе привозит с ярмарки гостинцу,
а с гостинцами и процентики.
Я Ивану в этом смысле ничего и никогда не говорил, Иван, разумеется, мне тоже об этом никогда ни полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится, и достойный станет на место,
а недостойный скроется в переулок навеки — в грязный свой переулок, в возлюбленный и свойственный ему переулок, и
там, в грязи и вони, погибнет добровольно и с наслаждением.
А ты-то
там пред мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе как о вере и когда именно надо было веру свою показать!
А, стало быть, чем я тут выйду особенно виноват, если, не видя ни
там, ни тут своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то по крайней мере свою сберегу?
—
А что до того, что он
там про себя надумает, то русского мужика, вообще говоря, надо пороть.
— Иван,
а бессмертие есть, ну
там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?
— Значит, она
там! Ее спрятали
там! Прочь, подлец! — Он рванул было Григория, но тот оттолкнул его. Вне себя от ярости, Дмитрий размахнулся и изо всей силы ударил Григория. Старик рухнулся как подкошенный,
а Дмитрий, перескочив через него, вломился в дверь. Смердяков оставался в зале, на другом конце, бледный и дрожащий, тесно прижимаясь к Федору Павловичу.
«На то я и благословил его;
там его место,
а пока не здесь», — вот что изрек о тебе.
— То-то. Я-то от их хлеба уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и
там груздем проживу или ягодой,
а они здесь не уйдут от своего хлеба, стало быть, черту связаны. Ныне поганцы рекут, что поститься столь нечего. Надменное и поганое сие есть рассуждение их.
— Красный-то лучше,
а в белом на больницу похоже, — сентенциозно заметил он. — Ну что
там у тебя? Что твой старец?
А в рай твой, Алексей Федорович, я не хочу, это было бы тебе известно, да порядочному человеку оно даже в рай-то твой и неприлично, если даже
там и есть он.
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте:
там теперь сидит ваш брат, то есть не тот, не ужасный вчерашний,
а другой, Иван Федорович, сидит и с ней говорит: разговор у них торжественный…
— Что ж? Ведь я когда кончу
там, то опять приду, и мы опять можем говорить сколько вам будет угодно.
А мне очень хотелось бы видеть поскорее Катерину Ивановну, потому что я во всяком случае очень хочу как можно скорей воротиться сегодня в монастырь.
— Ну Карамазов или как
там,
а я всегда Черномазов… Садитесь же, и зачем он вас поднял? Дама без ног, он говорит, ноги-то есть, да распухли, как ведра,
а сама я высохла. Прежде-то я куды была толстая,
а теперь вон словно иглу проглотила…
А кстати о мальчике-с: я вам
там всего изъяснить не мог-с,
а здесь теперь сцену эту вам опишу-с.
Три дамы сидят-с, одна без ног слабоумная, другая без ног горбатая,
а третья с ногами, да слишком уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется,
там на берегах Невы права женщины русской отыскивать.
А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем, от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон
там на дороге сиротой лежит у плетня и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с.
Теперь я как Фамусов в последней сцене, вы Чацкий, она Софья, и представьте, я нарочно убежала сюда на лестницу, чтобы вас встретить,
а ведь и
там все роковое произошло на лестнице.
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно,
а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его
там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
— Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, — продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, — как турки и черкесы
там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, — то есть жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра,
а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
Припоминая потом долго спустя эту ночь, Иван Федорович с особенным отвращением вспоминал, как он вдруг, бывало, вставал с дивана и тихонько, как бы страшно боясь, чтобы не подглядели за ним, отворял двери, выходил на лестницу и слушал вниз, в нижние комнаты, как шевелился и похаживал
там внизу Федор Павлович, — слушал подолгу, минут по пяти, со странным каким-то любопытством, затаив дух, и с биением сердца,
а для чего он все это проделывал, для чего слушал — конечно, и сам не знал.
К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в те минуты никакой даже ненависти,
а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он
там внизу ходит, что он примерно
там у себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен был
там внизу заглядывать в темные окна и вдруг останавливаться среди комнаты и ждать, ждать — не стучит ли кто.
Если бы здесь не дело, я сам давно слетал бы, потому что штука-то
там спешная и чрезвычайная,
а здесь у меня время теперь не такое…
Там убийцы, разбойники,
а ты чего такого успел нагрешить, что себя больше всех обвиняешь?» — «Матушка, кровинушка ты моя, говорит (стал он такие любезные слова тогда говорить, неожиданные), кровинушка ты моя милая, радостная, знай, что воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват.
Так приехали мы на место,
а они уже
там, нас ожидают.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников,
а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается
там главным признаком прославления спасенных,
а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты,
а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, — вот как на Афоне, месте великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
— Тебе надо подкрепиться, судя по лицу-то. Сострадание ведь на тебя глядя берет. Ведь ты и ночь не спал, я слышал, заседание у вас
там было.
А потом вся эта возня и мазня… Всего-то антидорцу кусочек, надо быть, пожевал. Есть у меня с собой в кармане колбаса, давеча из города захватил на всякий случай, сюда направляясь, только ведь ты колбасы не станешь…
Митя-то и поверил, что я
там,
а я вот дома заперлась — сижу, одной вести жду.
А коли
там засел, значит, сюда не придет, тем и лучше!
И отвечает ему Бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет,
а оборвется луковка, то
там и оставаться бабе, где теперь.
Он думал только о том, что что бы
там ни вышло и как бы дело ни обернулось,
а надвигавшаяся окончательная сшибка его с Федором Павловичем слишком близка и должна разрешиться раньше всего другого.
Он решил, что и здесь и
там, все по усмотрению,
а пока, пока…
Митя решил пожертвовать на это час: «в час все порешу, все узнаю и тогда, тогда, во-первых, в дом к Самсонову, справлюсь,
там ли Грушенька, и мигом обратно сюда, и до одиннадцати часов здесь,
а потом опять за ней к Самсонову, чтобы проводить ее обратно домой».
—
А может, еще и не полегли, — рассудил, помолчав, Андрей. — Даве Тимофей сказывал, что
там много их собралось…