Неточные совпадения
Ну а коль прочтут роман и не увидят, не согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича?
Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое,
а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят.
Ну,
а если не спросят, к чему нам навязываться, не так ли?
Ну,
а здесь ничего, здесь нет монастырских жен,
а монахов штук двести.
Ну,
а коли нет потолка, стало быть, нет и крючьев.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств,
а он мне вдруг на то: «
А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» —
ну тут он меня и пощекотал…
Ну-с,
а прочее все еще подвержено мраку неизвестности, хотя бы некоторые и желали расписать меня.
— Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили, — усмехнулся Миусов, переложив опять ногу на ногу. — Сколько я понимаю, это, стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии. Это как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм.
А то я думал, что все это серьезно и что церковь теперь, например, будет судить уголовщину и приговаривать розги и каторгу,
а пожалуй, так и смертную казнь.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом,
ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Придравшись к случаю, я, из чрезвычайного любопытства, разговорился с ним;
а так как принят был не по знакомству,
а как подчиненный чиновник, пришедший с известного рода рапортом, то, видя, с своей стороны, как я принят у его начальника, он удостоил меня некоторою откровенностию, —
ну, разумеется, в известной степени, то есть скорее был вежлив, чем откровенен, именно как французы умеют быть вежливыми, тем более что видел во мне иностранца.
— Петр Александрович, как же бы я посмел после того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского,
а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел!
Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
—
А, непочтительно выразился!
Ну, пусть непочтительно. Итак, что же сей сон означает?
—
А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено.
Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами,
а ты, пожалуй, четвертый.
А то как я ему объясню при всех, что я, например, то и то…
ну то есть то и то, понимаете?
—
Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб,
а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу,
а коли сердится,
ну, тогда грустней.
Не скрыла,
ну а мне, разумеется, того было и надо.
Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела,
ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом,
а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!
Ну,
а подполковник казенную сумму сдал — благополучно и всем на удивленье, потому что никто уже у него денег в целости не предполагал.
Ведь коли Бог есть, существует, —
ну, конечно, я тогда виноват и отвечу,
а коли нет его вовсе-то, так ли их еще надо, твоих отцов-то?
— Ба!
А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. —
Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так.
А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
—
Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю.
А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
— Иван,
а бессмертие есть,
ну там какое-нибудь,
ну хоть маленькое, малюсенькое?
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск».
А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец,
а я широк…
А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю.
Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини,
а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
—
А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут,
а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа,
ну, убить его,
а?
—
А, он послал вас,
ну так я и предчувствовала.
Ну так знай же, что я его совершу,
а не остановлю.
— Красный-то лучше,
а в белом на больницу похоже, — сентенциозно заметил он. —
Ну что там у тебя? Что твой старец?
Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на сегодня велел приходить: хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку,
ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять,
а лучше на тридцать пять, да без Грушки и уже от нее совсем отказаться,
а?
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он!
А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
—
А вот он опять вам камень в спину прислал. Он вас знает, — закричали дети. — Это он в вас теперь кидает,
а не в нас.
Ну все, опять в него, не промахивайся, Смуров!
— Прежде всего отвечайте на вопрос, — быстро заговорила она Алеше, — где это вы так себя изволили поранить?
А потом уж я с вами буду говорить совсем о другом.
Ну!
— Это оттого, что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас же переменить, потому что она мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба и новую полоскательную чашку с водой.
Ну, теперь она ушла, я о деле: мигом, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, которое я вам прислала вчера, — мигом, потому что сейчас может прийти маменька,
а я не хочу…
—
Ну, довольно, Lise, я, может быть, в самом деле очень поспешно сказала про бешеного мальчика,
а ты уж сейчас и вывела. Катерина Ивановна только что узнала, что вы пришли, Алексей Федорович, так и бросилась ко мне, она вас жаждет, жаждет.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова сказать, —
а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, —
ну что-нибудь сказать, потому что сердце его было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
—
Ну Карамазов или как там,
а я всегда Черномазов… Садитесь же, и зачем он вас поднял? Дама без ног, он говорит, ноги-то есть, да распухли, как ведра,
а сама я высохла. Прежде-то я куды была толстая,
а теперь вон словно иглу проглотила…
— «
Ну, отвечаю, это как кто кого обожает,
а ты и мала куча, да вонюча».
— «Ах ты, черная ты, — говорю ей, — шпага,
ну и кого ты учить пришла?» — «Я, — говорит она, — воздух чистый впускаю,
а ты нечистый».
Ну-с вот-с, тянет меня тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на площадь,
а как раз школьники из школы выходят,
а с ними и Илюша.
Ну в хоромах-то нечего было разговаривать,
а то сейчас маменька и девицы участие примут, — девицы-то к тому же все уже узнали, даже еще в первый день.
Ну так посадить бы маменьку, посадить бы Ниночку, Илюшечку править посажу,
а я бы пешечком, пешечком, да всех бы и повез-с…
Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, как другие, принимая деньги, кривляться,
ну тогда бы еще мог снести и принять,
а то он уж слишком правдиво обрадовался,
а это-то и обидно.
А я-то вот тут и явлюсь: «Вот, дескать, вы гордый человек, вы доказали,
ну теперь возьмите, простите нас».
—
Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому что мы этого еще оба не умеем,
а ждать нам еще очень долго, — заключила она вдруг. — Скажите лучше, за что вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы, такой умный, такой мыслящий, такой замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому что я вас совсем не стою!
—
А то, что ты такой же точно молодой человек, как и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик,
ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не очень тебя обидел?
Всю жизнь прежде не знали друг друга,
а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга,
ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то?
А которые в Бога не веруют,
ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца.
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу.
Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно,
а?
— Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, —
а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь,
ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?