Неточные совпадения
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен,
а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Видишь ли: я об этом, как ни глуп,
а все думаю, все думаю, изредка, разумеется, не все же
ведь.
А в сущности
ведь не все ли равно: с потолком или без потолка?
А я тебя буду ждать:
ведь я чувствую же, что ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я
ведь чувствую же это, не могу же я это не чувствовать!..
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш русский капельмейстер,
а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно
ведь разъяснил и сравнил, не правда ли?
И
ведь знает человек, что никто не обидел его,
а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, — знает сам это,
а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия,
а тем самым доходит и до вражды истинной…
Ведь жив он, жив, ибо жива душа вовеки; и нет его в доме,
а он невидимо подле вас.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени стать и стоять на коленях хоть три дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность.
Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно,
а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. —
А я
ведь маме говорю: ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный!
Ведь я всегда думала, что вы прекрасный, вот что мне приятно вам теперь сказать!
—
Ведь вы давеча почему не ушли после «любезно-то лобызаше» и согласились в такой неприличной компании оставаться?
А потому, что чувствовали себя униженным и оскорбленным и остались, чтобы для реваншу выставить ум. Теперь уж вы не уйдете, пока им ума своего не выставите.
— Да
ведь по-настоящему то же самое и теперь, — заговорил вдруг старец, и все разом к нему обратились, —
ведь если бы теперь не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической, как они сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце,
а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
—
А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие.
Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник?
Ведь и ты Карамазов!
Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами,
а ты, пожалуй, четвертый.
А Грушенька ни тому, ни другому; пока еще виляет да обоих дразнит, высматривает, который выгоднее, потому хоть у папаши можно много денег тяпнуть, да
ведь зато он не женится,
а пожалуй, так под конец ожидовеет и запрет кошель.
Ведь я наверно знаю, что Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный, с цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки,
а брат Иван — так вот тот достоин.
А сама Катерина Ивановна уж, конечно, такого обворожителя, как Иван Федорович, под конец не отвергнет;
ведь она уж и теперь между двумя ими колеблется.
Сокровеннейшее ощущение его в этот миг можно было бы выразить такими словами: «
Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас, да и только!» Кучеру он велел подождать,
а сам скорыми шагами воротился в монастырь и прямо к игумену.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти?
Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб,
а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да
ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня,
а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу.
Думала, бедняжка, что я завтра за ней приеду и предложение сделаю (меня
ведь, главное, за жениха ценили);
а я с ней после того ни слова, пять месяцев ни полслова.
И вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да
ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением руки, и не выйдет к тебе,
а велит кучеру со двора тебя вытолкать.
— Я
ведь не знаю, не знаю… Может быть, не убью,
а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь…
— Вот и он, вот и он! — завопил Федор Павлович, вдруг страшно обрадовавшись Алеше. — Присоединяйся к нам, садись, кофейку — постный
ведь, постный, да горячий, да славный! Коньячку не приглашаю, ты постник,
а хочешь, хочешь? Нет, я лучше тебе ликерцу дам, знатный! Смердяков, сходи в шкаф, на второй полке направо, вот ключи, живей!
Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но
ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят,
а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
Ведь коли Бог есть, существует, — ну, конечно, я тогда виноват и отвечу,
а коли нет его вовсе-то, так ли их еще надо, твоих отцов-то?
— Да
ведь коль эта истина воссияет, так вас же первого сначала ограбят,
а потом… упразднят.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск».
А тот и сохранил. «Ты
ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец,
а я широк…
А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да
ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини,
а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Да
ведь он заперт, тот вход,
а ключ у вас…
Давеча я, может, вам и пообещала что,
а вот сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то, — раз уж мне
ведь он очень понравился, целый час почти даже нравился.
Слова его, конечно, были как бы и нелепые, но
ведь Господь знает, что в них заключалось-то, в этих словах,
а у всех Христа ради юродивых и не такие еще бывают слова и поступки.
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь,
а я на тебя не сержусь,
а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки,
а то я
ведь злой человек.
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит.
А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот
ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю!
А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
— Да
ведь не могла же я знать, что он придет с укушенным пальцем,
а то, может быть, вправду нарочно бы сделала. Ангел мама, вы начинаете говорить чрезвычайно остроумные вещи.
— Что ж?
Ведь я когда кончу там, то опять приду, и мы опять можем говорить сколько вам будет угодно.
А мне очень хотелось бы видеть поскорее Катерину Ивановну, потому что я во всяком случае очень хочу как можно скорей воротиться сегодня в монастырь.
— Но
ведь это только в эту минуту…
А что такое эта минута? Всего лишь вчерашнее оскорбление — вот что значит эта минута! — не выдержала вдруг госпожа Хохлакова, очевидно не желавшая вмешиваться, но не удержавшаяся и вдруг сказавшая очень верную мысль.
Знаете, детки коли молчаливые да гордые, да слезы долго перемогают в себе, да как вдруг прорвутся, если горе большое придет, так
ведь не то что слезы потекут-с,
а брызнут, словно ручьи-с.
— Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с,
ведь если я и приму, то
ведь не буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович,
ведь не буду, не буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, — торопился он, поминутно дотрогиваясь до Алеши обеими руками, — вы вот уговариваете меня принять тем, что «сестра» посылает,
а внутри-то, про себя-то — не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с,
а?
Да и нельзя воротиться-то, потому на нас, как каторжная, работает —
ведь мы ее как клячу запрягли-оседлали, за всеми ходит, чинит, моет, пол метет, маменьку в постель укладывает,
а маменька капризная-с,
а маменька слезливая-с,
а маменька сумасшедшая-с!..
А между тем деньги-то эти ему ужасно как
ведь нужны.
Хоть он теперь и горд,
а все-таки
ведь даже сегодня будет думать о том, какой помощи он лишился.
— Ах, Lise, вот и прекрасно, — радостно воскликнул Алеша. —
А я
ведь был совершенно уверен, что вы написали серьезно.
Я
ведь не просил его нисколько,
а он сам мне торжественно ее передал и благословил.
— Утром? Я не говорил, что утром…
А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я
ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал.
А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
— Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно,
а нам, желторотым, другое, нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот
ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович,
ведь так?
А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так
ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца.
Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой никогда
ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой,
а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин).
—
Ведь вот и тут без предисловия невозможно, то есть без литературного предисловия, тьфу! — засмеялся Иван, —
а какой уж я сочинитель!
— Да
ведь это же вздор, Алеша,
ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне дело! Я
ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть,
а там — кубок об пол!
Ведь я только так говорю, что она не придет,
а она, может быть, и более того захочет-с, то есть прямо барыней сделаться.
А помри ваш родитель теперь, пока еще этого нет ничего-с, то всякому из вас по сорока тысяч верных придется тотчас-с, даже и Дмитрию Федоровичу, которого они так ненавидят-с, так как завещания у них
ведь не сделано-с…