Неточные совпадения
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры,
чем из благодарности. «Клянусь же
вам и пари держу, —
говорил он мне сам (но только мне и по секрету), —
что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Тот ему первым словом: «
Вы, стало быть, генерал, если так
говорите», то есть в том смысле,
что уже хуже генерала он и брани не мог найти.
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты,
говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину,
что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на то не забудь: “Сами оченно хорошо про то знаем-с и
вам того же самого желаем-с…”»
—
Вам, excellente amie, [добрейший друг (фр.).] без всякого сомнения известно, —
говорил он, кокетничая и щегольски растягивая слова, —
что такое значит русский администратор,
говоря вообще, и
что значит русский администратор внове, то есть нововыпеченный, новопоставленный… Ces interminables mots russes!.. [Эти нескончаемые русские слова!.. (фр.)] Но вряд ли могли
вы узнать практически,
что такое значит административный восторг и какая именно это штука?
— Я
вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась,
Вы ведь читали сейчас письмо Дроздовой,
что могло быть яснее?
Что же застаю? Сама же эта дура Дроздова, — она всегда только дурой была, — вдруг смотрит вопросительно: зачем, дескать, я приехала? Можете представить, как я была удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздова племянник, — всё ясно! Разумеется, я мигом всё переделала и Прасковья опять на моей стороне, но интрига, интрига!
Понимаете ли
вы, если я сама
вам говорю,
что она ангел кротости! — вдруг яростно вскричала она.
— Я вижу,
что с
вами теперь нечего
говорить…
— О, такова ли она была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варваре Петровне. — Такова ли она была прежде, когда мы с нею
говорили… Знаете ли
вы,
что тогда она умела еще
говорить? Можете ли
вы поверить,
что у нее тогда были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она
говорит,
что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный человек, и всё сердится…
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно сказал
вам несколько пунктов, а
вы подхватили, то как хотите. Но
вы не имеете права, потому
что я никогда никому не
говорю. Я презираю чтобы
говорить… Если есть убеждения, то для меня ясно… а это
вы глупо сделали. Я не рассуждаю об тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать…
Начинают прямо без изворотов, по их всегдашней манере: «
Вы помните,
говорит,
что четыре года назад Николай Всеволодович, будучи в болезни, сделал несколько странных поступков, так
что недоумевал весь город, пока всё объяснилось.
Вы,
говорит, поймете, конечно, и то,
что с
вами говорит мать…
Умоляю
вас, наконец (так и было выговорено: умоляю), сказать мне всю правду, безо всяких ужимок, и если
вы при этом дадите мне обещание не забыть потом никогда,
что я
говорила с
вами конфиденциально, то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить
вас при всякой возможности».
А
вы вот не поверите, Степан Трофимович,
чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен,
говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
А я ему (всё под тем же вчерашним влиянием и уже после разговора с Алексеем Нилычем): а
что,
говорю, капитан, как
вы полагаете с своей стороны, помешан ваш премудрый змий или нет?
А помните ваши рассказы о том, как Колумб открывал Америку и как все закричали: «Земля, земля!» Няня Алена Фроловна
говорит,
что я после того ночью бредила и во сне кричала: «Земля, земля!» А помните, как
вы мне историю принца Гамлета рассказывали?
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем,
что же стыдиться того,
что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы
вы у нас были. Боже, сколько мы будем
говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
— Да
чего вы! — вскричала она в изумлении. — Ба, да ведь и правда,
что они скрывают! Я верить не хотела. Дашу тоже скрывают. Тетя давеча меня не пустила к Даше,
говорит,
что у ней голова болит.
— Ну да как же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь
вы говорили же Настасье? Она
говорит,
что вы ей сами
говорили.
— А мне странно,
что вы давеча были так раздражительны, а теперь так спокойны, хотя и горячо
говорите.
— Еще вопрос более деликатный: я совершенно
вам верю,
что вы не склонны встречаться с людьми и мало с людьми
говорите. Почему
вы со мной теперь разговорились?
Cette pauvre [Эта бедная (фр.).] тетя, правда, всех деспотирует… а тут и губернаторша, и непочтительность общества, и «непочтительность» Кармазинова; а тут вдруг эта мысль о помешательстве, се Lipoutine, ce que je ne comprends pas, [этот Липутин, всё то,
чего я не понимаю (фр.).] и-и,
говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с
вами, с нашими жалобами и с нашими письмами…
— Вовсе никогда я
вам не
говорила,
что будет профессор. Господин Г—в служит, а господин Шатов — бывший студент.
— Антон Лаврентьевич,
вы тем временем
поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю
вас,
что вы оба выиграете, если поближе познакомитесь, — сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от ее взгляда. Я, нечего делать, остался
говорить с Маврикием Николаевичем.
— Мне о
вас говорили, и здесь я слышала… я знаю,
что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне о
вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии
говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный человек, не правда ли?
— Если
вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому
что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на
вас, и больше у меня нет никого; я глупо
говорила с Шатовым… Я уверена,
что вы совершенно честный и, может быть, преданный мне человек, только устройте.
Лицо у него было сердитое, и странно мне было,
что он сам заговорил. Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем, очень редко),
что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и начинал
говорить с удовольствием. Зато, прощаясь, опять, всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал
вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.
— И я
вас, душа моя, в первый только раз теперь увидала, хотя давно уже с любопытством желала познакомиться, потому
что в каждом жесте вашем вижу воспитание, — с увлечением прокричала Марья Тимофеевна. — А
что мой лакей бранится, так ведь возможно ли, чтобы
вы у него деньги взяли, такая воспитанная и милая? Потому
что вы милая, милая, милая, это я
вам от себя
говорю! — с восторгом заключила она, махая пред собою своею ручкой.
— Это всё вздор и не то! — гневалась и теряла терпение Варвара Петровна, — это аллегории; кроме того,
вы слишком пышно изволите
говорить, милостивый государь,
что я считаю дерзостью.
«
Вы,
говорит, нарочно выбрали самое последнее существо, калеку, покрытую вечным позором и побоями, — и вдобавок зная,
что это существо умирает к
вам от комической любви своей, — и вдруг
вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для того, чтобы посмотреть,
что из этого выйдет!»
Чем, наконец, так особенно виноват человек в фантазиях сумасшедшей женщины, с которой, заметьте, он вряд ли две фразы во всё время выговорил!
— Довольно, после, остановитесь на минуту, прошу
вас. О, как я хорошо сделала,
что допустила
вас говорить!
— Как это жестоко и почему-с? Но позвольте, мы о жестокости или о мягкости после, а теперь я прошу
вас только ответить на первый вопрос: правда ли всёто,
что я
говорил, или нет? Если
вы находите,
что неправда, то
вы можете немедленно сделать свое заявление.
— Но не ранее того, как
вы дадите какой-нибудь ответ на мой первый вопрос: правда всё,
что я
говорил?
— Мама, мама, милая ма,
вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же
говорите,
что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме
вас, смело рассчитывайте. Ну, положим,
что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите,
что почтете за счастье.
— Пожалуйста, Степан Трофимович, ради бога, ничего не
говорите, — начала она горячею скороговоркой, с болезненным выражением лица и поспешно протягивая ему руку, — будьте уверены,
что я
вас всё так же уважаю… и всё так же ценю и… думайте обо мне тоже хорошо, Степан Трофимович, и я буду очень, очень это ценить…
— Что-о-о? Вот люди! Так мы мало того,
что старые дети, мы еще злые дети? Варвара Петровна,
вы слышали,
что он
говорит?
— То есть если б и подслушивала! — мигом подхватил, весело возвышая голос и усаживаясь в кресло, Петр Степанович. — Я ничего против этого, я только теперь бежал
поговорить наедине… Ну, наконец-то я к
вам добился! Прежде всего, как здоровье? Вижу,
что прекрасно, и завтра, может быть,
вы явитесь, — а?
Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать — большой талант, и, стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать все-таки ведь опасно; ну, я и решил окончательно,
что лучше всего
говорить, но именно по-бездарному, то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошел от
вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув.
— А?
Что?
Вы, кажется, сказали «всё равно»? — затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не
говорил). — Конечно, конечно; уверяю
вас,
что я вовсе не для того, чтобы
вас товариществом компрометировать. А знаете,
вы ужасно сегодня вскидчивы; я к
вам прибежал с открытою и веселою душой, а
вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же
вас,
что сегодня ни о
чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
—
Вы говорите,
что обо мне мысли переменили? — спросил он.
— Нет, не воображайте, я просто
говорил,
что вы не убьете, ну и там прочие сладкие вещи. И вообразите: она на другой день уже знала,
что я Марью Тимофеевну за реку переправил; это
вы ей сказали?
— Я слышал,
что вы здесь,
говорят, джентльменничаете? — усмехнулся Николай Всеволодович. — Правда,
что вы у берейтора верхом хотите учиться?
—
Говорил. От меня не прячется. На всё готовая личность, на всё; за деньги разумеется, но есть и убеждения, в своем роде конечно. Ах да, вот и опять кстати: если
вы давеча серьезно о том замысле, помните, насчет Лизаветы Николаевны, то возобновляю
вам еще раз,
что и я тоже на всё готовая личность, во всех родах, каких угодно, и совершенно к вашим услугам…
Что это,
вы за палку хватаетесь? Ах нет,
вы не за палку… Представьте, мне показалось,
что вы палку ищете?
Я
вам тогда
говорил; но вот
чего вы не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне письмо, хотя и не такое, как это, но, однако, неприличное в высшей степени и уже тем странное,
что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно писано.
— Не выкидывайте, зачем? — остановил Николай Всеволодович. — Он денег стоит, а завтра люди начнут
говорить,
что у Шатова под окном валяются револьверы. Положите опять, вот так, садитесь. Скажите, зачем
вы точно каетесь предо мной в вашей мысли,
что я приду
вас убить? Я и теперь не мириться пришел, а
говорить о необходимом. Разъясните мне, во-первых,
вы меня ударили не за связь мою с вашею женой?
— И не думал. И теперь не думаю, несмотря на ваши слова, хотя… хотя кто ж тут с этими дураками может в чем-нибудь заручиться! — вдруг вскричал он в бешенстве, ударив кулаком по столу. — Я их не боюсь! Я с ними разорвал. Этот забегал ко мне четыре раза и
говорил,
что можно… но, — посмотрел он на Ставрогина, —
что ж, собственно,
вам тут известно?
Вот
что вы тогда могли
говорить!
— Если б я веровал, то, без сомнения, повторил бы это и теперь; я не лгал,
говоря как верующий, — очень серьезно произнес Николай Всеволодович. — Но уверяю
вас,
что на меня производит слишком неприятное впечатление это повторение прошлых мыслей моих. Не можете ли
вы перестать?
— Если бы веровали? — вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания на просьбу. — Но не
вы ли
говорили мне,
что если бы математически доказали
вам,
что истина вне Христа, то
вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?
Говорили вы это?
Говорили?
Мне кажется даже,
что они были еще исключительнее, еще самовластнее, и уверяю
вас в третий раз,
что я очень желал бы подтвердить всё,
что вы теперь
говорили, даже до последнего слова, но…
— Я ведь не сказал же
вам,
что я не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю,
что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай мое имя! Дело в
вас, а не во мне… Я человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об
вас говорю, я
вас два года здесь ожидал… Я для
вас теперь полчаса пляшу нагишом.
Вы,
вы одни могли бы поднять это знамя!..