Неточные совпадения
За несколько времени до великого
дня Степан Трофимович повадился было бормотать про себя известные,
хотя несколько неестественные стихи, должно быть сочиненные каким-нибудь прежним либеральным помещиком...
А в тот же
день, вечером, как нарочно, подоспел и другой скандал,
хотя и гораздо послабее и пообыкновеннее первого, но тем не менее, благодаря всеобщему настроению, весьма усиливший городские вопли.
Все три наши доктора дали мнение, что и за три
дня пред сим больной мог уже быть как в бреду и
хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей, что, впрочем, подтверждалось и фактами.
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить.
Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться
дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
И все-таки к ней не шел,
хотя и каждый
день собирался.
Я не
хочу краснеть, я не
хочу лгать, я не
хочу тайн, я не допущу тайн в этом
деле!
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с тем намерением, чтобы сообщить,
хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали. Ну, да уж в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего
дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
— Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка, а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего
дня выругал, когда она проезжала, — к счастью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он
хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
— Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы можете вести типографию и знакомы с
делом. Даже записку
хотел от себя к вам дать, да я забыла.
— Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас не обманывала. Он, может быть, ушел потому, что он очень честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я в самом
деле хочу издавать и основать типографию…
Она была болезненно худа и прихрамывала, крепко набелена и нарумянена, с совершенно оголенною длинною шеей, без платка, без бурнуса, в одном только стареньком темном платье, несмотря на холодный и ветреный,
хотя и ясный сентябрьский
день; с совершенно открытою головой, с волосами, подвязанными в крошечный узелок на затылке, в которые с правого боку воткнута была одна только искусственная роза, из таких, которыми украшают вербных херувимов.
— Нет, не басню Крылова
хочу я прочесть, а мою басню, собственную, мое сочинение! Поверьте же, сударыня, без обиды себе, что я не до такой степени уже необразован и развращен, чтобы не понимать, что Россия обладает великим баснописцем Крыловым, которому министром просвещения воздвигнут памятник в Летнем саду, для игры в детском возрасте. Вы вот спрашиваете, сударыня: «Почему?» Ответ на
дне этой басни, огненными литерами!
— Да вы уже в самом
деле не
хотите ли что-нибудь заявить? — тонко поглядел он на капитана. — В таком случае сделайте одолжение, вас ждут.
Шатов, у которого я
хотел было справиться о Марье Тимофеевне, заперся и, кажется, все эти восемь
дней просидел у себя на квартире, даже прервав свои занятия в городе.
— В том и
дело, что я
хотел бы завтра непременно всё кончить.
— Чего, однако же, вы
хотите? — возвысил наконец голос Николай Всеволодович. — Я полчаса просидел под вашим кнутом, и по крайней мере вы бы могли отпустить меня вежливо… если в самом
деле не имеете никакой разумной цели поступать со мной таким образом.
В самом
деле, какая-то фигура пролезла, или
хотела показать только вид, что пролезла, под его зонтик.
Маврикий Николаевич, накануне лишь узнавший о ходе
дела, при таких неслыханных предложениях открыл было рот от удивления и
хотел тут же настаивать на примирении, но, заметив, что Артемий Павлович, предугадавший его намерения, почти затрясся на своем стуле, смолчал и не произнес ничего.
— Мне ничего не жаль. Я думал, вы
хотели убить в самом
деле. Не знаете, чего ищете.
— Если
хотите. Не знаю, впрочем, как вы это устроите, — проговорила она в нерешимости. — Я была намерена сама объясниться с ним и
хотела назначить
день и место. — Она сильно нахмурилась.
— А ведь вы не имели права драться, — шепнул он Ставрогину на пятый уже
день, случайно встретясь с ним в клубе. Замечательно, что в эти пять
дней они нигде не встречались,
хотя к Варваре Петровне Петр Степанович забегал почти ежедневно.
— То есть, видишь ли, она
хочет назначить тебе
день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уж совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
Дело в том, что молодой Верховенский с первого шагу обнаружил решительную непочтительность к Андрею Антоновичу и взял над ним какие-то странные права, а Юлия Михайловна, всегда столь ревнивая к значению своего супруга, вовсе не
хотела этого замечать; по крайней мере не придавала важности.
Юлия Михайловна посердилась на шалунов, когда обо всем узнала, и была очень недовольна поступком бойкой дамы,
хотя та представляла ей же поручицу в первый
день ее похищения.
Толстому же монаху с кружкой из монастыря почему-то не поднесли вовсе,
хотя тот до сих пор каждый
день получал свой стакан.
— В богадельне? В богадельню нейдут с тремя тысячами дохода. Ах, припоминаю, — усмехнулась она, — в самом
деле, Петр Степанович как-то расшутился раз о богадельне. Ба, это действительно особенная богадельня, о которой стоит подумать. Это для самых почтенных особ, там есть полковники, туда даже теперь
хочет один генерал. Если вы поступите со всеми вашими деньгами, то найдете покой, довольство, служителей. Вы там будете заниматься науками и всегда можете составить партию в преферанс…
— А я думал, если человек два
дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и
хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
Ну, там в девятой, десятой, это всё про любовь, не мое
дело; эффектно, однако; за письмом Игренева чуть не занюнил,
хотя вы его так тонко выставили…
Если
хотите какого-нибудь результата — не шевелите их еще шесть
дней, и я вам их в один узел свяжу; а пошевелите раньше — гнездо разлетится.
— А что, если это и в самом
деле кто-нибудь
хочет действительно донести?
Четвертого
дня он вручил ему свою рукопись «Merci» (которую
хотел прочесть на литературном утре в
день праздника Юлии Михайловны) и сделал это из любезности, вполне уверенный, что приятно польстит самолюбию человека, дав ему узнать великую вещь заранее.
Я не упомянул о Шатове: он расположился тут же в заднем углу стола, несколько выдвинув из ряду свой стул, смотрел в землю, мрачно молчал, от чаю и хлеба отказался и всё время не выпускал из рук свой картуз, как бы желая тем заявить, что он не гость, а пришел по
делу, и когда
захочет, встанет и уйдет.
— Я вас прошу настойчиво, сядьте играть; вы не
хотите быть полезным
делу?
Но так как фабричным приходилось в самом
деле туго, — а полиция, к которой они обращались, не
хотела войти в их обиду, — то что же естественнее было их мысли идти скопом к «самому генералу», если можно, то даже с бумагой на голове, выстроиться чинно перед его крыльцом и, только что он покажется, броситься всем на колени и возопить как бы к самому провидению?
— Ю-но-шеству! — как бы вздрогнул Лембке,
хотя, бьюсь об заклад, еще мало понимал, о чем идет
дело и даже, может быть, с кем говорит. — Я, милостивый государь мой, этого не допущу-с, — рассердился он вдруг ужасно. — Я юношества не допускаю. Это всё прокламации. Это наскок на общество, милостивый государь, морской наскок, флибустьерство… О чем изволите просить?
— Cher, — говорил он мне уже вечером, припоминая всё о тогдашнем
дне, — я подумал в ту минуту: кто из нас подлее? Он ли, обнимающий меня с тем, чтобы тут же унизить, я ли, презирающий его и его щеку и тут же ее лобызающий,
хотя и мог отвернуться… тьфу!
Эта большая Белая зала,
хотя и ветхой уже постройки, была в самом
деле великолепна: огромных размеров, в два света, с расписанным по-старинному и отделанным под золото потолком, с хорами, с зеркальными простенками, с красною по белому драпировкою, с мраморными статуями (какими ни на есть, но всё же статуями), с старинною, тяжелою, наполеоновского времени мебелью, белою с золотом и обитою красным бархатом.
Так передавалось
дело. Прибавлялось и еще сведение: что квартиру эту снял для капитана и сестры его сам господин Ставрогин, Николай Всеволодович, сынок генеральши Ставрогиной, сам и нанимать приходил, очень уговаривал, потому что хозяин отдавать не
хотел и дом назначал для кабака, но Николай Всеволодович за ценой не постояли и за полгода вперед выдали.
— Христофора Ивановича, в Лозанне? Он вам ужасно надоел. Он отворял дверь и всегда говорил: «Я на минутку», а просидит весь
день. Я не
хочу походить на Христофора Ивановича и сидеть весь
день.
Пусть я, может быть, и в самом
деле в сиделки пойду, если не сумею умереть кстати сегодня же; но хоть пойду, да не к вам,
хотя и вы, конечно, всякого безногого и безрукого стоите.
— А какое отношение с общим
делом, — закипел Липутин, — имеют интрижки господина Ставрогина? Пусть он там принадлежит каким-то таинственным образом к центру, если только в самом
деле существует этот фантастический центр, да мы-то этого знать не хотим-с. А между тем совершилось убийство, возбуждена полиция; по нитке и до клубка дойдут.
Между тем к концу
дня в душе его поднялась целая буря и… и, кажется, могу сказать утвердительно, был такой момент в сумерки, что он
хотел встать, пойти и — объявить всё.
Знал только, что у него какие-то старые счеты с «теми людьми», и
хотя сам был в это
дело отчасти замешан сообщенными ему из-за границы инструкциями (впрочем, весьма поверхностными, ибо близко он ни в чем не участвовал), но в последнее время он всё бросил, все поручения, совершенно устранил себя от всяких
дел, прежде же всего от «общего
дела», и предался жизни созерцательной.
Петр Верховенский в заседании
хотя и позвал Липутина к Кириллову, чтоб удостовериться, что тот примет в данный момент «
дело Шатова» на себя, но, однако, в объяснениях с Кирилловым ни слова не сказал про Шатова, даже не намекнул, — вероятно считая неполитичным, а Кириллова даже и неблагонадежным, и оставив до завтра, когда уже всё будет сделано, а Кириллову, стало быть, будет уже «всё равно»; по крайней мере так рассуждал о Кириллове Петр Степанович.
Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору его оказалось ясно как
день, что этот человек «в отцы собирается и тряпка последней руки». Она нарочно забежала домой,
хотя прямее и ближе было пройти к другой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому.
— Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, — что сам же он отчасти рискует пред правительством,
хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит; через
день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому же я не вижу никакого счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
Шатов, господа, был озлобленный человек и так как все-таки принадлежал к обществу,
хотел или не
хотел, то я до последней минуты надеялся, что им можно воспользоваться для общего
дела и употребить как озлобленного человека.
Вы можете с ним хоть целоваться, если
хотите, но предать на честное слово общее
дело не имеете права!
Я ухожу — не из страху этой опасности и не из чувствительности к Шатову, с которым вовсе не
хочу целоваться, а единственно потому, что всё это
дело, с начала и до конца, буквально противоречит моей программе.
— Я всю жизнь не
хотел, чтоб это только слова. Я потому и жил, что всё не
хотел. Я и теперь каждый
день хочу, чтобы не слова.