Неточные совпадения
Успел же
прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с
тем и о
тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось.
Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма
прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и,
прочитав, складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме
того, слагала их в сердце своем.
Entre nous soit dit, [Между нами говоря (фр.).] ничего не могу вообразить себе комичнее
того мгновения, когда Гоголь (тогдашний Гоголь!)
прочел это выражение и… всё письмо!
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с
тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и
читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания на
то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
En un mot, я вот
прочел, что какой-то дьячок в одной из наших заграничных церквей, — mais c’est très curieux, [однако это весьма любопытно (фр.).] — выгнал,
то есть выгнал буквально, из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, [прелестных дам (фр.).] пред самым началом великопостного богослужения, — vous savez ces chants et le livre de Job… [вы знаете эти псалмы и книгу Иова (фр.).] — единственно под
тем предлогом, что «шататься иностранцам по русским церквам есть непорядок и чтобы приходили в показанное время…», и довел до обморока…
Вместо
того чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы
читаете одного только Поль де Кока и ничего не пишете, тогда как все они там пишут; всё ваше время уходит на болтовню.
С год
тому назад я
читал в журнале статью его, написанную с страшною претензией на самую наивную поэзию, и при этом на психологию.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал,
то есть узнал, что мне уже известно, кто он такой, что я его
читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
—
То есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают
читать, — когда летом в стакан налезут мухи,
то происходит мухоедство, всякий дурак поймет, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите… (Он всё махал руками.)
Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист, при большой наклонности к полицейским делам; человек, я вам скажу, дорогой в одном отношении, но требующий во всех других строгости; и, наконец,
тот, с длинными ушами,
тот свою собственную систему
прочитает.
— Да, и я вам писал о
том из Америки; я вам обо всем писал. Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от
того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менять богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло. Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть, не
читали вовсе?
— Я
прочел из него три страницы, две первые и последнюю, и, кроме
того, бегло переглядел средину. Впрочем, я всё собирался…
— Ни один народ, — начал он, как бы
читая по строкам и в
то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, — ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости.
—
То есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и
тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты не посмеешь отказаться
читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли? Ты мне дня за три дай просмотреть, а
то ведь усыпишь, пожалуй.
— Все.
То есть, конечно, где же их
прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
— Ну еще же бы нет! Первым делом.
То самое, в котором ты уведомлял, что она тебя эксплуатирует, завидуя твоему таланту, ну и там об «чужих грехах». Ну, брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я так хохотал. Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем не
читал, а одно так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это последнее твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!
— А я думал, если человек два дня сряду за полночь
читает вам наедине свой роман и хочет вашего мнения,
то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
«Этот неуч, — в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек и выпивая последний глоточек, — этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость моей фразы… да и рукопись, конечно,
прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но может быть и
то, что не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в самом деле, черт его, впрочем, дери».
— А я утверждаю, — остервенился
тот, — что вы — приехавший из Петербурга ребенок, с
тем чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами знаем. О заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою», которую вы не умели
прочесть, и что она безнравственна, — уже с Белинского всем в России известно.
Мое же личное мнение, это — что подметных грамот рабочие совсем не
читали, а если б и
прочли, так не поняли бы из них ни слова, уже по
тому одному, что пишущие их, при всей обнаженности их стиля, пишут крайне неясно.
Вздор тоже, что будто бы какая-то проходившая мимо бедная, но благородная дама была схвачена и немедленно для чего-то высечена; между
тем я сам
читал об этой даме спустя в корреспонденции одной из петербургских газет.
Бал же предполагался такой блистательный, непомерный; рассказывали чудеса; ходили слухи о заезжих князьях с лорнетами, о десяти распорядителях, всё молодых кавалерах, с бантами на левом плече; о петербургских каких-то двигателях; о
том, что Кармазинов, для приумножения сбору, согласился
прочесть «Merci» в костюме гувернантки нашей губернии; о
том, что будет «кадриль литературы», тоже вся в костюмах, и каждый костюм будет изображать собою какое-нибудь направление.
Тогда же и Кармазинов окончательно согласился
прочесть «Merci» (а до
тех пор только томил и мямлил) и
тем истребить даже самую идею еды в умах нашей невоздержной публики.
Но утром положили совсем не открывать буфета, чтобы не помешать чтению, несмотря на
то что буфет назначался за пять комнат до белой залы, в которой Кармазинов согласился
прочесть «Merci».
Что же до людей поэтических,
то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо,
прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже
прочтут на бале,
то есть всего только пять часов спустя после
того, как будет прочитано «Merci».
— Я прочту-с, с позволения публики, — покривился опять Липутин всё с
тою же сахарною улыбкой. Он все-таки как бы не решался, и мне даже показалось, что он в волнении. При всей дерзости этих людей все-таки иногда они спотыкаются. Впрочем, семинарист не споткнулся бы, а Липутин всё же принадлежал к обществу прежнему.
«Есть, дескать, такие строки, которые до
того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так как его упросили,
то он и понес, и так как, сверх
того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать,
то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не
читать в публике,
то уж так и быть,
прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
Ну не лучше ли было бы
прочитать маленькую повесть, крошечный рассказик в
том роде, как он прежде писывал, —
то есть хоть обточенно и жеманно, но иногда с остроумием?
— А, ну, черт… Лизавета Николаевна, — опикировался вдруг Петр Степанович, — я ведь, собственно, тут для вас же… мне ведь что… Я вам услужил вчера, когда вы сами
того захотели, а сегодня… Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна,
читали вы «Полиньку Сакс»?
— Хуже всего
то, что вы вывертываетесь. Впрочем, не угодно ли
прочесть и показать другим; это только для сведения.
У него мелькнуло в
ту минуту, что он не
читал Евангелия по крайней мере лет тридцать и только разве лет семь назад припомнил из него капельку лишь по Ренановой книге «Vie de Jésus».
— Я давно уже не
читал… в оригинале. А
то кто-нибудь спросит, и я ошибусь; надо тоже все-таки приготовиться.