Неточные совпадения
Но деятельность Степана Трофимовича окончилась почти в
ту же минуту, как и началась, — так
сказать, от «вихря сошедшихся обстоятельств».
А между
тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так
сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего.
Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца,
того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно
сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не из одной только «зависти к его талантам».
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так
сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так,
то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
— Вот! да как он мог узнать про
то, что я тебе
скажу?
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “
Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на
то не забудь: “Сами оченно хорошо про
то знаем-с и вам
того же самого желаем-с…”»
—
Скажите, — спросил он его, — каким образом вы могли заране угадать
то, что я
скажу о вашем уме, и снабдить Агафью ответом?
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не
то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле есть что
сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— En un mot, я только ведь хотел
сказать, что это один из
тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг выходят в люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством…
То есть он теперь уехал…
то есть я хочу
сказать, что про меня тотчас же нашептали в оба уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться.
Но обо всех этих любопытных событиях
скажу после; теперь же ограничусь лишь
тем, что Прасковья Ивановна привезла так нетерпеливо ожидавшей ее Варваре Петровне одну самую хлопотливую загадку: Nicolas расстался с ними еще в июле и, встретив на Рейне графа К., отправился с ним и с семейством его в Петербург.
«В этой жизни не будет ошибок», —
сказала Варвара Петровна, когда девочке было еще двенадцать лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою,
то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь.
О, тут совсем не
то, что с Пушкиными, Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всеми этими деятелями, приходившими
сказать свое новое слово!
То есть я, собственно, хочу
сказать, что, оставляя его тогда в Петербурге, я… одним словом, я считал его за ничто, quelque chose dans ce genre. [что-то в этом роде (фр.).]
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно
сказал вам несколько пунктов, а вы подхватили,
то как хотите. Но вы не имеете права, потому что я никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить… Если есть убеждения,
то для меня ясно… а это вы глупо сделали. Я не рассуждаю об
тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать…
— Ах, это чтоб уходить, — спохватился господин Кириллов, схватывая картуз, — это хорошо, что
сказали, а
то я забывчив.
— Это всё оттого они так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже выходя из комнаты и, так
сказать, налету, — оттого, что с капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам и по вечерам. Так Алексей Нилыч в
том же доме флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
— Ах, боже мой, я совсем не про
то… хотя, впрочем, о негодяе с вами совершенно согласен, именно с вами. Но что ж дальше, дальше? Что вы хотели этим
сказать?.. Ведь вы непременно что-то хотите этим
сказать!
Умоляю вас, наконец (так и было выговорено: умоляю),
сказать мне всю правду, безо всяких ужимок, и если вы при этом дадите мне обещание не забыть потом никогда, что я говорила с вами конфиденциально,
то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить вас при всякой возможности».
А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как…
то есть стыдно только
сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
— Я ничего не знаю, или мало, — с
тем же раздражением отвечал инженер, — вы Лебядкина пьяным поите, чтоб узнавать. Вы и меня сюда привели, чтоб узнать и чтоб я
сказал. Стало быть, вы шпион!
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не
то слово
сказала; вовсе не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться
того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
— Я довольно хорошо знаю Шатова, —
сказал я, — и если вы мне поручите передать ему,
то я сию минуту схожу.
— А вот же вам в наказание и ничего не
скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно
то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не
скажу; до свиданья-с!
— Антон Лаврентьевич, вы
тем временем поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю вас, что вы оба выиграете, если поближе познакомитесь, —
сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от ее взгляда. Я, нечего делать, остался говорить с Маврикием Николаевичем.
— Ах, ты всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я
скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на
ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли, все мы как были, так и покатились со смеху…
— И мне
тем более приятно, — почти уже с восторгом продолжала свой лепет Юлия Михайловна, даже вся покраснев от приятного волнения, — что, кроме удовольствия быть у вас, Лизу увлекает теперь такое прекрасное, такое, могу
сказать, высокое чувство… сострадание… (она взглянула на «несчастную»)… и… на самой паперти храма…
— Merci, — взяла чашку Марья Тимофеевна и вдруг прыснула со смеху над
тем, что
сказала лакею merci. Но, встретив грозный взгляд Варвары Петровны, оробела и поставила чашку на стол.
— Если… если я… — залепетал он в жару, краснея, обрываясь и заикаясь, — если я тоже слышал самую отвратительную повесть или, лучше
сказать, клевету,
то… в совершенном негодовании… enfin, c’est un homme perdu et quelque chose comme un forçat évadé… [словом, это погибший человек и что-то вроде беглого каторжника… (фр.)]
Ну пусть, наконец, чудачество — но ведь более-то уж ничего нельзя
сказать; а между
тем теперь вот из этого сделали историю…
— Это, положим, не совсем так, но
скажите, неужели Nicolas, чтобы погасить эту мечту в этом несчастном организме (для чего Варвара Петровна тут употребила слово «организм», я не мог понять), неужели он должен был сам над нею смеяться и с нею обращаться, как другие чиновники? Неужели вы отвергаете
то высокое сострадание,
ту благородную дрожь всего организма, с которою Nicolas вдруг строго отвечает Кириллову: «Я не смеюсь над нею». Высокий, святой ответ!
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к сердцу, хотел было что-то
сказать, не
сказал и быстро побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем;
тот посторонился; капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и замер на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную.
А впрочем, нельзя не
сказать: вообразите, человек в жизни видел меня два раза, да и
то нечаянно, и вдруг теперь, вступая в третий брак, воображает, что нарушает этим ко мне какие-то родительские обязанности, умоляет меня за тысячу верст, чтоб я не сердился и разрешил ему!
Когда очень уж солидные и сдержанные люди на этот слух улыбались, благоразумно замечая, что человек, живущий скандалами и начинающий у нас с флюса, не похож на чиновника,
то им шепотом замечали, что служит он не
то чтоб официально, а, так
сказать, конфиденциально и что в таком случае самою службой требуется, чтобы служащий как можно менее походил на чиновника.
У губернатора Петр Степанович был тоже принят прекрасно, до
того, что тотчас же стал в положение близкого или, так
сказать, обласканного молодого человека; обедал у Юлии Михайловны почти ежедневно.
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так
сказать, с знанием дела, в
том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня после
того воскресенья,
то есть с понедельника вечером, потому что, в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
Да всякий из них лично обидится на
того, кто
скажет, что я с тайными замыслами.
— А? Что? Вы, кажется,
сказали «всё равно»? — затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). — Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе не для
того, чтобы вас товариществом компрометировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселою душой, а вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
— Тактики нет. Теперь во всем ваша полная воля,
то есть хотите
сказать да, а хотите —
скажете нет.Вот моя новая тактика. А о нашемделе не заикнусь до
тех самых пор, пока сами не прикажете. Вы смеетесь? На здоровье; я и сам смеюсь. Но я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя
тот, кто так торопится, конечно, бездарен, не правда ли? Всё равно, пусть бездарен, а я серьезно, серьезно.
— Я переменил об вас мысли в
ту минуту, как вы после Шатова взяли руки назад, и довольно, довольно, пожалуйста, без вопросов, больше ничего теперь не
скажу.
Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист, при большой наклонности к полицейским делам; человек, я вам
скажу, дорогой в одном отношении, но требующий во всех других строгости; и, наконец,
тот, с длинными ушами,
тот свою собственную систему прочитает.
— Это не от меня, как знаете; когда
скажут, — пробормотал он, как бы несколько тяготясь вопросом, но в
то же время с видимою готовностию отвечать на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел, не отрываясь, своими черными глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
— Да, и я вам писал о
том из Америки; я вам обо всем писал. Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от
того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менять богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло. Серьезно,
скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть, не читали вовсе?
— Во-первых, замечу вам, что сам Кириллов сейчас только
сказал мне, что он счастлив и что он прекрасен. Ваше предположение о
том, что всё это произошло в одно и
то же время, почти верно; ну, и что же из всего этого? Повторяю, я вас, ни
того, ни другого, не обманывал.
— Вы спрашиваете? Вы забыли? А между
тем это одно из самых точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вами угаданную. Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, — вы
сказали тогда же: «Не православный не может быть русским».
— Нет,
тот именно хвалился, что уж поймал его. Кстати, позвольте, однако же, и вас обеспокоить вопросом,
тем более что я, мне кажется, имею на него теперь полное право.
Скажите мне: ваш-то заяц пойман ли аль еще бегает?
— Я согласен, что основная идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь
тем ужаснее!
Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, — да и что бы они могли
сказать сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?
Кроме
того, что оказывалось много хлопот по губернии, о чем
скажем ниже, — тут была особая материя, даже страдало сердце, а не
то что одно начальническое самолюбие.
Видите, надо, чтобы все эти учреждения — земские ли, судебные ли — жили, так
сказать, двойственною жизнью,
то есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо), ну, а с другой стороны, надо, чтоб их и не было.
— Пожалуйста, не беспокойся о Верховенском, — заключила она разговор, — если б он участвовал в каких-нибудь шалостях,
то не стал бы так говорить, как он с тобою и со всеми здесь говорит. Фразеры не опасны, и даже, я так
скажу, случись что-нибудь, я же первая чрез него и узнаю. Он фанатически, фанатически предан мне.
Тот не только ей отказал, но еще пошел, хохоча вслух,
сказать мужу.