Неточные совпадения
Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли кто из знакомых. Но никто не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный
час к нему! И пешком! Он до
того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже более всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между
тем сам же посылал за мною ежедневно, двух
часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Однажды поутру, —
то есть на седьмой или восьмой день после
того как Степан Трофимович согласился стать женихом, —
часов около одиннадцати, когда я спешил, по обыкновению, к моему скорбному другу, дорогой произошло со мной приключение.
Если Липутин и мечтал когда-нибудь, что фаланстера могла бы осуществиться в нашей губернии,
то этот наверное знал день и
час, когда это сбудется.
Началось с
того, что мы со Степаном Трофимовичем, явившись к Варваре Петровне ровно в двенадцать
часов, как она назначила, не застали ее дома; она еще не возвращалась от обедни.
–…Представьте же, Варвара Петровна, — сыпал он как бисером, — я вхожу и думаю застать его здесь уже с четверть
часа; он полтора
часа как приехал; мы сошлись у Кириллова; он отправился, полчаса
тому, прямо сюда и велел мне тоже сюда приходить через четверть
часа…
Наконец раздался тихий, густой звук больших стенных
часов, пробивших один раз. С некоторым беспокойством повернул он голову взглянуть на циферблат, но почти в
ту же минуту отворилась задняя дверь, выходившая в коридор, и показался камердинер Алексей Егорович. Он нес в одной руке теплое пальто, шарф и шляпу, а в другой серебряную тарелочку, на которой лежала записка.
Вы с
тем порешите, и затем в
час или в два чтобы быть всем на месте.
— Это дело не из
той категории, — начал Николай Всеволодович, приглядываясь к нему с любопытством, — по некоторым обстоятельствам я принужден был сегодня же выбрать такой
час и идти к вам предупредить, что, может быть, вас убьют.
Таким образом, в два
часа пополудни и состоялась встреча в Брыкове,
то есть в подгородной маленькой рощице между Скворешниками с одной стороны и фабрикой Шпигулиных — с другой.
Стоял он уже около
часу, а
тот всё не замечал.
— Батюшка! Семен Яковлевич! — раздался вдруг горестный, но резкий до
того, что трудно было и ожидать, голос убогой дамы, которую наши оттерли к стене. — Целый
час, родной, благодати ожидаю. Изреки ты мне, рассуди меня, сироту.
«Я сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое сердце”, — рассказывал он мне потом. — Я видел не
ту женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она была удивлена моею стойкостью в этот последний
час».
— Именно фуги, — поддакнул он, — пусть она женщина, может быть, гениальная, литературная, но — воробьев она распугает. Шести
часов не выдержит, не
то что шести дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте на женщину срока в шесть дней! Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность,
то есть в этих делах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас не для баловства шести дней прошу, а для дела.
«Успеешь, крыса, выселиться из корабля! — думал Петр Степанович, выходя на улицу. — Ну, коли уж этот “почти государственный ум” так уверенно осведомляется о дне и
часе и так почтительно благодарит за полученное сведение,
то уж нам-то в себе нельзя после
того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет!»
Между
тем произошло у нас приключение, меня удивившее, а Степана Трофимовича потрясшее. Утром в восемь
часов прибежала от него ко мне Настасья, с известием, что барина «описали». Я сначала ничего не мог понять: добился только, что «описали» чиновники, пришли и взяли бумаги, а солдат завязал в узел и «отвез в тачке». Известие было дикое. Я тотчас же поспешал к Степану Трофимовичу.
Часом раньше
того, как мы со Степаном Трофимовичем вышли на улицу, по городу проходила и была многими с любопытством замечена толпа людей, рабочих с Шпигулинской фабрики, человек в семьдесят, может и более.
Вспоминались ему какие-то несвязные вещи, ни к чему не подходящие:
то он думал, например, о старых стенных
часах, которые были у него лет пятнадцать назад в Петербурге и от которых отвалилась минутная стрелка;
то о развеселом чиновнике Мильбуа и как они с ним в Александровском парке поймали раз воробья, а поймав, вспомнили, смеясь на весь парк, что один из них уже коллежский асессор.
Я думаю, он заснул
часов в семь утра, не заметив
того, спал с наслаждением, с прелестными снами.
Там Софья Антроповна, старушка из благородных, давно уже проживавшая у Юлии Михайловны, растолковала ему, что
та еще в десять
часов изволила отправиться в большой компании, в трех экипажах, к Варваре Петровне Ставрогиной в Скворешники, чтоб осмотреть тамошнее место для будущего, уже второго, замышляемого праздника, через две недели, и что так еще три дня
тому было условлено с самою Варварой Петровной.
А
та, бедная, и не подозревала; она до последнего
часу всё еще была уверена, что «окружена» и что ей всё еще «преданы фанатически».
Что же до людей поэтических,
то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале,
то есть всего только пять
часов спустя после
того, как будет прочитано «Merci».
В таком положении были дела, когда в городе всё еще продолжали верить в вальтасаровский пир,
то есть в буфет от комитета; верили до последнего
часа.
Другое дело Кармазинов,
тот вышел зеленым ослом и протащил свою статью целый
час, — вот уж этот, без сомнения, со мной в заговоре!
Был уже одиннадцатый
час, когда я достиг подъезда дома предводительши, где
та же давешняя Белая зала, в которой происходило чтение, уже была, несмотря на малый срок, прибрана и приготовлена служить главною танцевальною залой, как предполагалось, для всего города.
— По календарю еще
час тому должно светать, а почти как ночь, — проговорила она с досадой.
Вот видите, я пред вами, столького от вас ожидая, ничего не потаю: ну да, у меня уже давно эта идейка об огне созревала, так как она столь народна и популярна; но ведь я берег ее на критический
час, на
то драгоценное мгновение, когда мы все встанем и…
Он видел
ту, пред которою столь благоговел, безумно бегущею чрез поле, в такой
час, в такую погоду, в одном платье, в этом пышном вчерашнем платье, теперь измятом, загрязненном от падения…
Около двух
часов разнеслось вдруг известие, что Ставрогин, о котором было столько речей, уехал внезапно с полуденным поездом в Петербург. Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Петр Степанович был до
того поражен, что, рассказывают, даже переменился в лице и странно вскричал: «Да кто же мог его выпустить?» Он тотчас убежал от Гаганова. Однако же его видели еще в двух или трех домах.
В одиннадцать
часов, только что он отперся и вышел к домашним, он вдруг от них же узнал, что разбойник, беглый каторжный Федька, наводивший на всех ужас, грабитель церквей, недавний убийца и поджигатель, за которым следила и которого всё не могла схватить наша полиция, найден чем свет утром убитым, в семи верстах от города, на повороте с большой дороги на проселок, к Захарьину, и что о
том говорит уже весь город.
Часу в восьмом вечера (это именно в
то самое время, когда нашисобрались у Эркеля, ждали Петра Степановича, негодовали и волновались) Шатов, с головною болью и в легком ознобе, лежал, протянувшись, на своей кровати, в темноте, без свечи; мучился недоумением, злился, решался, никак не мог решиться окончательно и с проклятием предчувствовал, что всё это, однако, ни к чему не поведет.
— Смею вас уверить, что вы берете лишнее. Если вы протаскали меня целый лишний
час по здешним грязным улицам,
то виноваты вы же, потому что сами, стало быть, не знали, где эта глупая улица и этот дурацкий дом. Извольте принять ваши тридцать копеек и убедиться, что ничего больше не получите.
— Нет, я этого ничего не знаю и совсем не знаю, за что вы так рассердились, — незлобиво и почти простодушно ответил гость. — Я имею только передать вам нечто и за
тем пришел, главное не желая терять времени. У вас станок, вам не принадлежащий и в котором вы обязаны отчетом, как знаете сами. Мне велено потребовать от вас передать его завтра же, ровно в семь
часов пополудни, Липутину. Кроме
того, велено сообщить, что более от вас ничего никогда не потребуется.
«Я, Алексей Кириллов, — твердо и повелительно диктовал Петр Степанович, нагнувшись над плечом Кириллова и следя за каждою буквой, которую
тот выводил трепетавшею от волнения рукой, — я, Кириллов, объявляю, что сегодня… октября, ввечеру, в восьмом
часу, убил студента Шатова, за предательство, в парке, и за донос о прокламациях и о Федьке, который у нас обоих, в доме Филиппова, тайно квартировал и ночевал десять дней.
Тревожно взглянул он на
часы; было поздненько; и минут десять, как
тот ушел…
Там, в
той комнате, уже есть приезжие, один пожилой человек и один молодой человек, да какая-то госпожа с детьми, а к завтраму полная изба наберется до двух
часов, потому что пароход, так как два дня не приходил, так уж наверно завтра придет.
— Так, так, не забывай ни малейшей подробности, — ободрила Варвара Петровна. Наконец о
том, как поехали и как Степан Трофимович всё говорил, «уже совсем больные-с», а здесь всю жизнь, с самого первоначалу, несколько даже
часов рассказывали.