Неточные совпадения
Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на
вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может
быть, и излишнее).
Папе давным-давно предсказали мы роль простого митрополита в объединенной Италии и
были совершенно убеждены, что весь этот тысячелетний
вопрос, в наш век гуманности, промышленности и железных дорог, одно только плевое дело.
Прибавлю тоже, что четыре года спустя Николай Всеволодович на мой осторожный
вопрос насчет этого прошедшего случая в клубе ответил нахмурившись: «Да, я
был тогда не совсем здоров».
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий
вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не
было узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин, как бы и не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно
быть волнение и беспокойство, когда с таким
вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я, да еще снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
— Трудный ты
вопрос задаешь мне, Шатушка, — раздумчиво и безо всякого удивления такому
вопросу ответила она, — на этот счет я тебе ничего не скажу, может, и не
было; по-моему, одно только твое любопытство; я ведь всё равно о нем плакать не перестану, не во сне же я видела?
Так просидели мы еще несколько минут в совершенном молчании. Степан Трофимович начал
было вдруг мне что-то очень скоро шептать, но я не расслушал; да и сам он от волнения не докончил и бросил. Вошел еще раз камердинер поправить что-то на столе; а вернее — поглядеть на нас. Шатов вдруг обратился к нему с громким
вопросом...
— Конечно, от вас нечего больше ждать! — с негодованием оборвала Варвара Петровна. Ей ясно
было теперь, что все что-то знают и между тем все чего-то трусят и уклоняются пред ее
вопросами, хотят что-то скрыть от нее.
Тут у меня еще не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо
было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш
вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
Но чтоб объяснить тот ужасный
вопрос, который вдруг последовал за этим жестом и восклицанием, —
вопрос, возможности которого я даже и в самой Варваре Петровне не мог бы предположить, — я попрошу читателя вспомнить, что такое
был характер Варвары Петровны во всю ее жизнь и необыкновенную стремительность его в иные чрезвычайные минуты.
Напомню еще вскользь и о полученном ею анонимном письме, о котором она давеча так раздражительно проговорилась Прасковье Ивановне, причем, кажется, умолчала о дальнейшем содержании письма; а в нем-то, может
быть, и заключалась разгадка возможности того ужасного
вопроса, с которым она вдруг обратилась к сыну.
— И заметьте, Варвара Петровна, — встрепенулся Петр Степанович, — ну мог ли Николай Всеволодович сам объяснить вам это всё давеча, в ответ на ваш
вопрос, — может
быть, слишком уж категорический?
Он
было вскочил, махая руками, точно отмахиваясь от
вопросов; но так как
вопросов не
было, а уходить
было незачем, то он и опустился опять в кресла, несколько успокоившись.
— Н-нет, не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я знаю, кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я всё ждал, что ваша матушка так вдруг и брякнет мне главный
вопрос… Ах да, все дни сначала она
была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю — вся так и сияет. Это что же?
— Я не встал с первого вашего слова, не закрыл разговора, не ушел от вас, а сижу до сих пор и смирно отвечаю на ваши
вопросы и… крики, стало
быть, не нарушил еще к вам уважения.
Фантазия, Николай Всеволодович, бред, но бред поэта: однажды
был поражен, проходя, при встрече с наездницей и задал материальный
вопрос: «Что бы тогда
было?» — то
есть в случае.
Спокойно и точно, как будто дело шло о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему, что на днях, может
быть даже завтра или послезавтра, он намерен свой брак сделать повсеместно известным, «как полиции, так и обществу», а стало
быть, кончится сам собою и
вопрос о фамильном достоинстве, а вместе с тем и
вопрос о субсидиях.
— Боюсь только, нет ли тут чего с егостороны, — продолжала она, не отвечая на
вопрос, даже вовсе его не расслышав. — Опять-таки не мог же он сойтись с такими людишками. Графиня съесть меня рада, хоть и в карету с собой посадила. Все в заговоре — неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородок и губы ее задрожали.) Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева, что на семи соборах
был проклят?
Из этого делают теперь университетский
вопрос, и даже
было заседание государственного совета.
Когда вошли Ставрогин и Верховенский, щеки ее
были красны, как клюква: она только что разбранилась с дядей за убеждения по женскому
вопросу.
— Посвятив мою энергию на изучение
вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187… года,
были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком.
— Значит, всё дело в отчаянии Шигалева, — заключил Лямшин, — а насущный
вопрос в том:
быть или не
быть ему в отчаянии?
Господин Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона
есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений
вопроса.
— Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут взгляды могут
быть разные. Ответ на
вопрос скажет ясно — разойтись нам или оставаться вместе, и уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, — обернулся он к хромому.
Это
был бред. Кто мог что-нибудь тут понять? Я вновь забросал его
вопросами: один ли Блюм приходил или нет? от чьего имени? по какому праву? как он смел? чем объяснил?
Но, признаюсь, для меня все-таки остается нерешенный
вопрос: каким образом пустую, то
есть обыкновенную, толпу просителей — правда, в семьдесят человек — так-таки с первого приема, с первого шагу обратили в бунт, угрожавший потрясением основ?
Догадавшись, что сглупил свыше меры, — рассвирепел до ярости и закричал, что «не позволит отвергать бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что градоначальник даже обязан верить в бога, «а стало
быть, и жена его»; что молодых людей он не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он
был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между тем вы-то и
есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!..» Он кричал, что женский
вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (черт их дери!) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии «с казаком-с!».
— Что до меня, то я на этот счет успокоен и сижу вот уже седьмой год в Карльсруэ. И когда прошлого года городским советом положено
было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовал в своем сердце, что этот карльсруйский водосточный
вопрос милее и дороже для меня всех
вопросов моего милого отечества… за всё время так называемых здешних реформ.
Во-первых, уже то
было странно, что он вовсе не удивился и выслушал Лизу с самым спокойным вниманием. Ни смущения, ни гнева не отразилось в лице его. Просто, твердо, даже с видом полной готовности ответил он на роковой
вопрос...
Вот в том-то и вина его, что он первый заговорил; ибо, вызывая таким образом на ответ, тем самым дал возможность всякой сволочи тоже заговорить и, так сказать, даже законно, тогда как если б удержался, то посморкались-посморкались бы, и сошло бы как-нибудь… Может
быть, он ждал аплодисмента в ответ на свой
вопрос; но аплодисмента не раздалось; напротив, все как будто испугались, съежились и притихли.
Главный
вопрос, который я застал на столе, состоял в том:
быть или не
быть балу, то
есть всей второй половине праздника?
На торопливые
вопросы наши: «
Было ли тут условие?
Он ясно почувствовал и вдруг сознал, что бежит-то он, пожалуй, бежит, но что разрешить
вопрос доили послеШатова ему придется бежать? — он уже совершенно теперь не в силах; что теперь он только грубое, бесчувственное тело, инерционная масса, но что им движет посторонняя ужасная сила и что хоть у него и
есть паспорт за границу, хоть бы и мог он убежать от Шатова (а иначе для чего бы
было так торопиться?), но что бежит он не до Шатова, не от Шатова, а именно послеШатова, и что уже так это решено, подписано и запечатано.
Но вот это единственное существо, две недели его любившее (он всегда, всегда тому верил!), — существо, которое он всегда считал неизмеримо выше себя, несмотря на совершенно трезвое понимание ее заблуждений; существо, которому он совершенно всё, всёмог простить (о том и
вопроса быть не могло, а
было даже нечто обратное, так что выходило по его, что он сам пред нею во всем виноват), эта женщина, эта Марья Шатова вдруг опять в его доме, опять пред ним… этого почти невозможно
было понять!
Незнакомый посетитель подымался не спеша и не отвечая. Взойдя наверх, остановился; рассмотреть его
было в темноте невозможно; вдруг послышался его осторожный
вопрос...
Виргинский в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех нашихи возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое», предположить нельзя, что он может
быть в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему в глаза; на прямой же
вопрос: «Пойдет ли он в шесть часов или нет?» — отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».
Представлялся мне не раз и еще
вопрос: почему он именно бежал, то
есть бежал ногами, в буквальном смысле, а не просто уехал на лошадях?
На
вопрос: для чего
было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? — он с горячею торопливостью ответил, что «для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения, — вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться».
Начали быстро собираться, чтобы
поспеть к полуденному поезду. Но не прошло получаса, как явился из Скворешников Алексей Егорыч. Он доложил, что Николай Всеволодович «вдруг» приехали поутру, с ранним поездом, и находятся в Скворешниках, но «в таком виде, что на
вопросы не отвечают, прошли по всем комнатам и заперлись на своей половине…»