Неточные совпадения
«
Ну, всё вздор! — решила Варвара Петровна, складывая и это письмо. — Коль до рассвета афинские вечера, так не сидит
же по двенадцати часов за книгами. Спьяну, что ль, написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет…»
—
Ну, тут вы немного ошибаетесь; я в самом деле… был нездоров… — пробормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, — да неужели вы и в самом деле думаете, что я способен бросаться на людей в полном рассудке? Да для чего
же бы это?
— Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут и без того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили.
Ну довольно, довольно, устала! Можно
же, наконец, пощадить человека!
— Это всё оттого они так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже выходя из комнаты и, так сказать, налету, — оттого, что с капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам и по вечерам. Так Алексей Нилыч в том
же доме флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
—
Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас, сию минуту буду у вас. Я вам, упрямцу, сделаю первый визит и потом на целый день вас к себе затащу. Ступайте
же, приготовьтесь встречать меня.
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что
же стыдиться того, что вы прекрасный человек?
Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
—
Ну да как
же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили
же Настасье? Она говорит, что вы ей сами говорили.
— А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, —
ну и довольно! А у той целый город кумушек!
Ну да полноте, ведь это всё равно;
ну пусть знают, даже лучше. Скорее
же приходите, мы обедаем рано… Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте, что такое Шатов?
— А вот
же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот
же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника.
Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
— Может быть, я, по моему обыкновению, действительно давеча глупость сделал…
Ну, если она сама не поняла, отчего я так ушел, так… ей
же лучше.
—
Ну, гостю честь и будет. Не знаю, кого ты привел, что-то не помню этакого, — поглядела она на меня пристально из-за свечки и тотчас
же опять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё время разговора, точно бы меня и не было подле нее).
Ну, а монашек стал мне тут
же говорить поучение, да так это ласково и смиренно говорил и с таким, надо быть, умом; сижу я и слушаю.
— Знаешь что, друг мой Прасковья Ивановна, ты, верно, опять что-нибудь вообразила себе, с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением жила. Ты вот про пансион разозлилась; а помнишь, как ты приехала и весь класс уверила, что за тебя гусар Шаблыкин посватался, и как madame Lefebure тебя тут
же изобличила во лжи. А ведь ты и не лгала, просто навоображала себе для утехи.
Ну, говори: с чем ты теперь? Что еще вообразила, чем недовольна?
— Матушка! — продолжала Прасковья Ивановна, капельку успокоившись, — друг вы мой, Варвара Петровна, я хоть и виновата в неосторожных словах, да уж раздражили меня пуще всего безыменные письма эти, которыми меня какие-то людишки бомбардируют;
ну и писали бы к вам, коли про вас
же пишут, а у меня, матушка, дочь!
— Как, так это-то ваша Дарья Павловна! — воскликнула Марья Тимофеевна. —
Ну, Шатушка, не похожа на тебя твоя сестрица! Как
же мой-то этакую прелесть крепостною девкой Дашкой зовет!
—
Ну и довольно; об этом мы после. Так ведь и знал, что зашалишь.
Ну будь
же немного потрезвее, прошу тебя.
—
Ну верю, верю, что любишь, убери свои руки. Ведь ты мешаешь другим… Ах, вот и Николай Всеволодович, да не шали
же, прошу тебя, наконец!
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами
же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте.
Ну, положим, что я только одну ногу сломаю…
Ну будьте
же любезны, скажите, что почтете за счастье.
— И вы это знаете сами. Я хитрил много раз… вы улыбнулись, очень рад улыбке, как предлогу для разъяснения; я ведь нарочно вызвал улыбку хвастливым словом «хитрил», для того чтобы вы тотчас
же и рассердились: как это я смел подумать, что могу хитрить, а мне чтобы сейчас
же объясниться. Видите, видите, как я стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?
Ну-с, какое
же мое собственное лицо?
— Во-первых, замечу вам, что сам Кириллов сейчас только сказал мне, что он счастлив и что он прекрасен. Ваше предположение о том, что всё это произошло в одно и то
же время, почти верно;
ну, и что
же из всего этого? Повторяю, я вас, ни того, ни другого, не обманывал.
—
Ну еще
же бы нет! Первым делом. То самое, в котором ты уведомлял, что она тебя эксплуатирует, завидуя твоему таланту,
ну и там об «чужих грехах».
Ну, брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я так хохотал. Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем не читал, а одно так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это последнее твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!
Ну, это всё, однако
же, к черту, а я вам пришел сказать одну серьезную вещь, и хорошо, что вы этого трубочиста вашего выслали.
— Да говорю
же вам, что их, очевидно, всего-на-всё пять человек,
ну, десять, почему я знаю?
— Однако
же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо
же было с вами познакомиться,
ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
—
Ну, коли уж были, так, наверно, и теперь то
же самое.
— Да, вам
же первому и достанется, скажет, что сами заслужили, коли вам так пишут. Знаем мы женскую логику.
Ну, прощайте. Я вам, может, даже дня через три этого сочинителя представлю. Главное, уговор!
— Блюм, ты поклялся меня замучить! Подумай, он лицо все-таки здесь заметное. Он был профессором, он человек известный, он раскричится, и тотчас
же пойдут насмешки по городу,
ну и всё манкируем… и подумай, что будет с Юлией Михайловной!
—
Ну пусть нет, черт его и дери, вам-то какое дело и чем это вас затруднит? Сами
же член Общества.
«
Ну, хорош
же ты теперь! — весело обдумывал Петр Степанович, выходя на улицу, — хорош будешь и вечером, а мне именно такого тебя теперь надо, и лучше желать нельзя, лучше желать нельзя! Сам русский бог помогает!»
— Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет,
ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны
же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, — то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
—
Ну расскажите
же, расскажите всё, — мямлил и сюсюкал Кармазинов, как будто так и можно было взять и рассказать ему всю жизнь за двадцать пять лет. Но это глупенькое легкомыслие было в «высшем» тоне.
Ну что
же в том, что он Кармазинов и вышел с осанкою пятерых камергеров?
«Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (
ну так зачем
же понес?); «но так как его упросили, то он и понес, и так как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
—
Ну, чего плакать! Вам непременно надо сцену? На ком-нибудь злобу сорвать?
Ну и рвите на мне, только скорее, потому что время идет, а надо решиться. Напортили чтением, скрасим балом. Вот и князь того
же мнения. Да-с, не будь князя, чем бы у вас там кончилось?
—
Ну так чего
же вам: знали и оставили «мгновение» за собой. Какие
же тут счеты?
Ну, бьюсь
же об заклад, — вскричал он, почти захлебываясь от восторга, — что вы всю ночь просидели в зале рядышком на стульях и о каком-нибудь высочайшем благородстве проспорили всё драгоценное время…
— А,
ну, черт… Лизавета Николаевна, — опикировался вдруг Петр Степанович, — я ведь, собственно, тут для вас
же… мне ведь что… Я вам услужил вчера, когда вы сами того захотели, а сегодня…
Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы «Полиньку Сакс»?
— Лизавета Николаевна, это уж такое малодушие! — бежал за нею Петр Степанович. — И к чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив, посмотрите ему прямо и гордо в глаза… Если вы что-нибудь насчет того…девичьего… то ведь это такой предрассудок, такая отсталость… Да куда
же вы, куда
же вы? Эх, бежит! Воротимтесь уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки… Да куда
же вы? Там поле…
ну, упала!..
—
Ну довольно, а теперь, чтобы не забыть, — ужасно хладнокровно перескочил Петр Степанович, — этот листок вы должны будете собственноручно набрать и напечатать. Шатова типографию мы выроем, и ее завтра
же примете вы. В возможно скором времени вы наберете и оттиснете сколько можно более экземпляров, и затем всю зиму разбрасывать. Средства будут указаны. Надо как можно более экземпляров, потому что у вас потребуют из других мест.
«“Ох, устала, ох, устала!” — припоминал он ее восклицания, ее слабый, надорванный голос. Господи! Бросить ее теперь, а у ней восемь гривен; протянула свой портмоне, старенький, крошечный! Приехала места искать —
ну что она понимает в местах, что они понимают в России? Ведь это как блажные дети, всё у них собственные фантазии, ими
же созданные; и сердится, бедная, зачем не похожа Россия на их иностранные мечтаньица! О несчастные, о невинные!.. И однако, в самом деле здесь холодно…»
—
Ну так просто на полу. Ведь вам
же самому придется спать на полу. Я хочу на полу, сейчас, сейчас!
—
Ну разумеется, не терять
же вещи, — поднял к его лицу фонарь Петр Степанович. — Но ведь вчера все условились, что взаправду принимать не надо. Пусть он укажет только вам точку, где у него тут зарыто; потом сами выроем. Я знаю, что это где-то в десяти шагах от какого-то угла этого грота… Но черт возьми, как
же вы это забыли, Липутин? Условлено, что вы встретите его один, а уже потом выйдем мы… Странно, что вы спрашиваете, или вы только так?
—
Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, — что сам
же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому
же я не вижу никакого счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
—
Ну, где
же у вас тут заступ и нет ли еще другого фонаря? Да не бойтесь, тут ровно нет никого, и в Скворешниках теперь, хотя из пушек отсюдова пали, не услышат. Это вот здесь, вот тут, на самом этом месте…
Ну — скорее
же, господа; там хоть и бараньи головы, но осторожность все-таки не мешает…
— Значит, всё в порядке, и мы от нашего намерения не отступим, молодец! — улыбнулся он обидно-покровительственною улыбкой. —
Ну так что ж, — прибавил он со скверною шутливостью, — если и опоздал, не вам жаловаться: вам
же три часа подарил.
Ну что ж делать, если на этом был тогда
же основан, с вашего
же согласия и предложения (заметьте это себе: предложения!), некоторый план здешних действий, которого теперь изменить уже никак нельзя.
—
Ну,
ну,
ну, солгал, согласен, вовсе не жаль;
ну довольно
же, довольно! — опасливо привскочил, выставив вперед руку, Петр Степанович.
— Подожди, Степан Трофимович, подожди, голубчик! — уговаривала она его как ребенка, —
ну подожди
же, подожди, вот Дарья воротится и… Ах, боже мой, хозяйка, хозяйка, да приди хоть ты, матушка!