Неточные совпадения
Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно
говорить: «Я служил государю моему…», то есть точно у них
не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Теперь, когда Лизавете Николаевне было уже около двадцати двух лет, за нею
смело можно было считать до двухсот тысяч рублей одних ее собственных денег,
не говоря уже о состоянии, которое должно было ей достаться со временем после матери,
не имевшей детей во втором супружестве.
Заметила она, что тот с Дашей иногда
говорит, ну и стала беситься, тут уж и мне, матушка, житья
не стало.
А
не заметили ли вы в течение лет,
говорю, некоторого,
говорю, как бы уклонения идей, или особенного оборота мыслей, или некоторого,
говорю, как бы, так сказать, помешательства?
— Он это про головы сам выдумал, из книги, и сам сначала мне
говорил, и понимает худо, а я только ищу причины, почему люди
не смеют убить себя; вот и всё. И это всё равно.
Поспешу
заметить здесь, по возможности вкратце, что Варвара Петровна хотя и стала в последние годы излишне, как
говорили, расчетлива и даже скупенька, но иногда
не жалела денег собственно на благотворительность.
— Мама, мама, милая ма, вы
не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же
говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому
не дам себя водить, кроме вас,
смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
— Вы сказали, письма никто
не получал, —
заметил Кириллов, — в бешенстве можно; пишут
не раз. Пушкин Геккерну написал. Хорошо, пойду.
Говорите: как?
— Гм. А правда ли, что вы, — злобно ухмыльнулся он, — правда ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли, что маркиз де Сад мог бы у вас поучиться? Правда ли, что вы заманивали и развращали детей?
Говорите,
не смейте лгать, — вскричал он, совсем выходя из себя, — Николай Ставрогин
не может лгать пред Шатовым, бившим его по лицу!
Говорите всё, и если правда, я вас тотчас же, сейчас же убью, тут же на месте!
Надо
заметить, что по недавности события и по некоторым обстоятельствам, сопровождавшим его, на вечере о нем
говорили еще с некоторою осторожностию,
не вслух.
Торопливая и слишком обнаженная грубость этих колкостей была явно преднамеренная. Делался вид, что со Степаном Трофимовичем как будто и нельзя
говорить другим, более тонким языком и понятиями. Степан Трофимович твердо продолжал
не замечать оскорблений. Но сообщаемые события производили на него всё более и более потрясающее впечатление.
— Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! — весело
заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и
говорил. Я
не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
Как многие из наших великих писателей (а у нас очень много великих писателей), он
не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть, несмотря на свое остроумие. Но я думаю, что это простительно.
Говорят, один из наших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам, великим людям, иначе и нельзя» и т. д., да еще и
не заметил того.
— Молчите… Я
не хочу,
не хочу, — восклицала она почти в ярости, повертываясь опять вверх лицом, —
не смейте глядеть на меня, с вашим состраданием! Ходите по комнате,
говорите что-нибудь,
говорите…
—
Не смейте мне больше
говорить об этом, никогда
не смейте, никогда
не смейте!
— Вы, может быть. Вы бы уж лучше молчали, Липутин, вы только так
говорите, по привычке. Подкупленные, господа, все те, которые трусят в минуту опасности. Из страха всегда найдется дурак, который в последнюю минуту побежит и закричит: «Ай, простите меня, а я всех продам!» Но знайте, господа, что вас уже теперь ни за какой донос
не простят. Если и спустят две степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, и, кроме того,
не уйдете и от другого
меча. А другой
меч повострее правительственного.
Эркелю, видимо, хотелось в последние минуты
поговорить о чем-нибудь поважнее, — хотя, может быть, он и сам
не знал, о чем именно; но он всё
не смел начать.
«Ужасно любопытный народ; бабенка, впрочем, лучше его
говорит, и я
замечаю, что с девятнадцатого февраля у них слог несколько переменился, и… и какое дело, в Спасов я или
не в Спасов? Впрочем, я им заплачу, так чего же они пристают».
Неточные совпадения
Осип (выходит и
говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже
замечал…
Говорит: «Как хотите, для науки я жизни
не пощажу».
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.