Неточные совпадения
Рассказать же сюжет затрудняюсь, ибо, по правде, ничего в нем
не понимаю.
Он
не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что
не далее как, например, вчера он
рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он
не ушел от нее и тем
не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.
«Мы выехали как одурелые, —
рассказывал Степан Трофимович, — я ничего
не мог сообразить и, помню, все лепетал под стук вагона...
Рассказывали про Виргинского, и, к сожалению, весьма достоверно, что супруга его,
не пробыв с ним и году в законном браке, вдруг объявила ему, что он отставлен и что она предпочитает Лебядкина.
Не то чтоб он играл или очень пил;
рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был в связи, а потом оскорбил ее публично.
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно
рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно
не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и будет, как она говорит, что возражать и
не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
Про Кармазинова
рассказывали, что он дорожит связями своими с сильными людьми и с обществом высшим чуть
не больше души своей.
— Поскорей возьмите! — воскликнула она, отдавая портрет. —
Не вешайте теперь, после,
не хочу и смотреть на него. — Она села опять на диван. — Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла — началась третья, и всё без конца. Все концы, точно как ножницами, обрезывает. Видите, какие я старые вещи
рассказываю, а ведь сколько правды!
Я воспользовался промежутком и
рассказал о моем посещении дома Филиппова, причем резко и сухо выразил мое мнение, что действительно сестра Лебядкина (которую я
не видал) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, как выражался Липутин, и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и всё.
Я тотчас же
рассказал всё, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но еще более спутался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал бы помочь, но вся беда в том, что
не только
не знаю, как сдержать данное ей обещание, но даже
не понимаю теперь, что именно ей обещал.
Видно было, что тут никто ничем
не занимается; печи
не топятся, кушанье
не готовится; самовара даже у них
не было, как подробнее
рассказал Шатов.
Каждая птичка… просит жажды.
Рассказать, что пить я буду,
Пить…
не знаю, пить что буду.
Утром, как уже известно читателю, я обязан был сопровождать моего друга к Варваре Петровне, по ее собственному назначению, а в три часа пополудни я уже должен был быть у Лизаветы Николаевны, чтобы
рассказать ей — я сам
не знал о чем, и способствовать ей — сам
не знал в чем.
Я слишком понимаю, что никем
не уполномочен
рассказывать и имею, пожалуй, смешной вид, сам напрашиваясь.
Довольно странно было и вне обыкновенных приемов это навязчивое желание этого вдруг упавшего с неба господина
рассказывать чужие анекдоты. Но он поймал Варвару Петровну на удочку, дотронувшись до слишком наболевшего места. Я еще
не знал тогда характера этого человека вполне, а уж тем более его намерений.
Опять
не знаю подробностей, он их сам
расскажет, но знаю только, что интересную особу поместили где-то в отдаленном монастыре, весьма даже комфортно, но под дружеским присмотром — понимаете?
— То есть именно так
рассказали, чтобы оставить сомнение и выказать нашу стачку и подтасовку, тогда как стачки
не было, и я вас ровно ни о чем
не просил.
Он
рассказал, что еще в Петербурге «увлекся спервоначалу, просто по дружбе, как верный студент, хотя и
не будучи студентом», и,
не зная ничего, «ни в чем
не повинный», разбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял десятками у дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы совал, в карманы пропускал.
Хотите, всю жизнь
не буду говорить с вами, хотите,
рассказывайте мне каждый вечер, как тогда в Петербурге в углах, ваши повести.
— То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но
не беспокойся, теперь уж совсем
не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние помой. Она мне много, брат,
рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери, но
не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом,
не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что
рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
«Я сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое сердце”, —
рассказывал он мне потом. — Я видел
не ту женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она была удивлена моею стойкостью в этот последний час».
Мне
не стать, да и
не сумею я,
рассказывать об иных вещах. Об административных ошибках рассуждать тоже
не мое дело, да и всю эту административную сторону я устраняю совсем. Начав хронику, я задался другими задачами. Кроме того, многое обнаружится назначенным теперь в нашу губернию следствием, стоит только немножко подождать. Однако все-таки нельзя миновать иных разъяснений.
Пошли они, разумеется, из великодушного стыда, чтобы
не сказали потом, что они
не посмели пойти; но все-таки Петр Верховенский должен бы был оценить их благородный подвиг и по крайней мере
рассказать им в награждение какой-нибудь самый главный анекдот.
Был,
не знаю для чего, и сын нашего городского головы, тот самый скверный мальчишка, истаскавшийся
не по летам и о котором я уже упоминал,
рассказывая историю маленькой поручицы.
Я сам ходил справляться в их богадельню на кладбище: ни о какой Тарапыгиной там и
не слыхивали; мало того, очень обиделись, когда я
рассказал им ходивший слух.
К небольшой толстенькой фигурке гениального писателя как-то
не шло бы
рассказывать, на мой взгляд, о своем первом поцелуе…
Разумеется, кинулись расспрашивать далее, но, к удивлению, он хоть и был сам, «нечаянно», свидетелем, ничего, однако же,
не мог
рассказать обстоятельно.
Он
не сейчас
рассказал, придя в дом, как первую и чрезвычайную новость, а сделал вид, что мы будто уж знаем и без него, — что невозможно было в такой короткий срок.
Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: в залах ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за тем наступила такая тревога, что и
рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся на бал публики были из Заречья — владетели тамошних деревянных домов или их обитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, — это-то и испугало.
Мне тотчас
рассказали, что капитана нашли с перерезанным горлом, на лавке, одетого, и что зарезали его, вероятно, мертвецки пьяного, так что он и
не услышал, а крови из него вышло «как из быка»; что сестра его Марья Тимофеевна вся «истыкана» ножом, а лежала на полу в дверях, так что, верно, билась и боролась с убийцей уже наяву.
— Наконец мы отдельно, и мы никого
не пустим! Я хочу вам всё, всё
рассказать с самого начала.
«
Не смущайтесь, моя тихая, моя христианка! — воскликнул он Софье Матвеевне, почти сам веря всему тому, что
рассказывал.
— Так, так,
не забывай ни малейшей подробности, — ободрила Варвара Петровна. Наконец о том, как поехали и как Степан Трофимович всё говорил, «уже совсем больные-с», а здесь всю жизнь, с самого первоначалу, несколько даже часов
рассказывали.
— Ничего я тут
не умею хорошо
рассказать, потому сама в большом страхе за них была и понять
не могла, так как они такие умные люди…
Само собою, что ее в то же утро обеспокоили, как бывшую повитуху родильницы; но немногого добились: она очень дельно и хладнокровно
рассказала всё, что сама видела и слышала у Шатова, но о случившейся истории отозвалась, что ничего в ней
не знает и
не понимает.
Право,
не знаю, о ком бы еще упомянуть, чтобы
не забыть кого. Маврикий Николаевич куда-то совсем уехал. Старуха Дроздова впала в детство… Впрочем, остается
рассказать еще одну очень мрачную историю. Ограничусь лишь фактами.