Неточные совпадения
Наш принц вдруг, ни с того ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам, то
есть главное именно в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что
не похожие, совсем
не такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает
для чего, совершенно без всякого повода.
Ко всеобщему изумлению, этой даме, поспешно и в раздражении прибывшей к губернатору
для немедленных объяснений,
было отказано у крыльца в приеме; с тем она и отправилась,
не выходя из кареты, обратно домой,
не веря самой себе.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он всё еще обворожителен
для ее женского сердца, то
есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Сделка
для молодого человека
была выгодная: он получал с отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при новых порядках
не давало и пятисот (а может
быть, и того менее).
Петруша выслал, впрочем, очень скоро свой точный адрес из Швейцарии
для обычной ему высылки денег: стало
быть,
не совсем же
был эмигрантом.
— Так. Я еще посмотрю… А впрочем, всё так
будет, как я сказала, и
не беспокойтесь, я сама ее приготовлю. Вам совсем незачем. Всё нужное
будет сказано и сделано, а вам туда незачем.
Для чего?
Для какой роли? И сами
не ходите и писем
не пишите. И ни слуху ни духу, прошу вас. Я тоже
буду молчать.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то
есть узнал, что мне уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему.
Не знаю,
для чего я поворотил за ним назад;
не знаю,
для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно сказал вам несколько пунктов, а вы подхватили, то как хотите. Но вы
не имеете права, потому что я никогда никому
не говорю. Я презираю чтобы говорить… Если
есть убеждения, то
для меня ясно… а это вы глупо сделали. Я
не рассуждаю об тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть
не могу рассуждать. Я никогда
не хочу рассуждать…
— Да всё это такие пустяки-с… то
есть этот капитан, по всем видимостям, уезжал от нас тогда
не для фальшивых бумажек, а единственно затем только, чтоб эту сестрицу свою разыскать, а та будто бы от него пряталась в неизвестном месте; ну а теперь привез, вот и вся история.
— Я еще его
не поил-с, да и денег таких он
не стоит, со всеми его тайнами, вот что они
для меня значат,
не знаю, как
для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда как двенадцать дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским
поит, а
не я его. Но вы мне мысль подаете, и коли надо
будет, то и я его
напою, и именно чтобы разузнать, и может, и разузнаю-с… секретики все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
— Вот вам букет; сейчас ездила к madame Шевалье, у ней всю зиму
для именинниц букеты
будут. Вот вам и Маврикий Николаевич, прошу познакомиться. Я хотела
было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич уверяет, что это
не в русском духе.
У него действительно висели на стене,
не знаю
для чего, два ятагана накрест, а над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она так прямо на меня посмотрела, что я хотел
было что-то ответить, но осекся. Степан Трофимович догадался наконец и меня представил.
— О, почему бы совсем
не быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы
не быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).] Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть
для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть всё
будет кончено (фр.).] О, как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она
не понимала меня!
— Vingt ans! И ни разу
не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я
для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе
не будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [так называемый (фр.).] венец!
И наконец, книга должна
быть любопытна даже
для легкого чтения,
не говоря уже о том, что необходима
для справок!
— Мне показалось еще за границей, что можно и мне
быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне
не поработать
для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее
не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама
не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
— Предупреждаю вас, что я
не для барышей, но очень желаю расходу книги и
буду горда барышами.
Варвара Петровна безмолвно смотрела на нее широко открытыми глазами и слушала с удивлением. В это мгновение неслышно отворилась в углу боковая дверь, и появилась Дарья Павловна. Она приостановилась и огляделась кругом; ее поразило наше смятение. Должно
быть, она
не сейчас различила и Марью Тимофеевну, о которой никто ее
не предуведомил. Степан Трофимович первый заметил ее, сделал быстрое движение, покраснел и громко
для чего-то возгласил: «Дарья Павловна!», так что все глаза разом обратились на вошедшую.
— Это, положим,
не совсем так, но скажите, неужели Nicolas, чтобы погасить эту мечту в этом несчастном организме (
для чего Варвара Петровна тут употребила слово «организм», я
не мог понять), неужели он должен
был сам над нею смеяться и с нею обращаться, как другие чиновники? Неужели вы отвергаете то высокое сострадание, ту благородную дрожь всего организма, с которою Nicolas вдруг строго отвечает Кириллову: «Я
не смеюсь над нею». Высокий, святой ответ!
Были и другие разговоры, но
не общие, а частные, редкие и почти закрытые, чрезвычайно странные и о существовании которых я упоминаю лишь
для предупреждения читателей, единственно ввиду дальнейших событий моего рассказа.
—
Не знаю, — ответил Кириллов, — я на луне
не был, — прибавил он без всякой иронии, единственно
для обозначения факта.
Он даже сплеснул руками, точно ничего
не могло
быть для него горше и безотраднее такого открытия.
Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный. Этот с неба упавший человек совершенно
был убежден в своей
для него необходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним
не церемонились. Но могло
быть и то, что бродяга
не всё лгал и напрашивался на службу в самом деле только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это
было всего любопытнее.
— Я совершенно присоединяюсь к словам господина Кириллова… эта мысль, что нельзя мириться на барьере,
есть предрассудок, годный
для французов… Да я и
не понимаю обиды, воля ваша, я давно хотел сказать… потому что ведь предлагаются всякие извинения,
не так ли?
— То
есть, видишь ли, она хочет назначить тебе день и место
для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но
не беспокойся, теперь уж совсем
не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба
есть одно только взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
— Все. То
есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас
было одно мгновение, когда она готова
была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть
не сосватали на «чужих грехах», как шута
для потехи, за деньги.
— Именно фуги, — поддакнул он, — пусть она женщина, может
быть, гениальная, литературная, но — воробьев она распугает. Шести часов
не выдержит,
не то что шести дней. Э-эх, Андрей Антонович,
не налагайте на женщину срока в шесть дней! Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность, то
есть в этих делах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас
не для баловства шести дней прошу, а
для дела.
То
были, — так как теперь это
не тайна, — во-первых, Липутин, затем сам Виргинский, длинноухий Шигалев — брат госпожи Виргинской, Лям-шин и, наконец, некто Толкаченко — странная личность, человек уже лет сорока и славившийся огромным изучением народа, преимущественно мошенников и разбойников, ходивший нарочно по кабакам (впрочем,
не для одного изучения народного) и щеголявший между нами дурным платьем, смазными сапогами, прищуренно-хитрым видом и народными фразами с завитком.
Был,
не знаю
для чего, и сын нашего городского головы, тот самый скверный мальчишка, истаскавшийся
не по летам и о котором я уже упоминал, рассказывая историю маленькой поручицы.
— Ну, да я
не для рассуждений приехал, — промахнулся значительным словцом Верховенский и, как бы вовсе
не замечая своего промаха, подвинул к себе свечу, чтобы
было светлее.
Другие до сих пор у нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти человек слишком
было бы много
для выборных, а что просто эта толпа состояла из наиболее обиженных и приходили они просить лишь сами за себя, так что общего фабричного «бунта», о котором потом так прогремели, совсем никакого
не было.
Догадавшись, что сглупил свыше меры, — рассвирепел до ярости и закричал, что «
не позволит отвергать бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что градоначальник даже обязан верить в бога, «а стало
быть, и жена его»; что молодых людей он
не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он
был и с плохими способностями (а я вовсе
не с плохими способностями!), а между тем вы-то и
есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!..» Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке
для гувернанток (черт их дери!) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии «с казаком-с!».
— Повторяю, что вы изволите ошибаться, ваше превосходительство: это ваша супруга просила меня прочесть —
не лекцию, а что-нибудь литературное на завтрашнем празднике. Но я и сам теперь от чтения отказываюсь. Покорнейшая просьба моя объяснить мне, если возможно: каким образом, за что и почему я подвергнут
был сегодняшнему обыску? У меня взяли некоторые книги, бумаги, частные, дорогие
для меня письма и повезли по городу в тачке…
— Похвала произнесена так громко, что я, конечно, должен
был бы
не расслышать, — отчеканил Степан Трофимович, — но
не верю, чтобы моя бедная личность
была так необходима завтра
для вашего праздника. Впрочем, я…
— Вы просто лжете, и вовсе вам
не сейчас принесли. Вы сами это сочинили с Лебядкиным вместе, может
быть еще вчера,
для скандалу. Последний стих непременно ваш, про пономаря тоже. Почему он вышел во фраке? Значит, вы его и читать готовили, если б он
не напился пьян?
— Господин Кармазинов, — раздался вдруг один свежий юный голос из глубины залы. Это
был голос очень молоденького учителя уездного училища, прекрасного молодого человека, тихого и благородного, у нас недавнего еще гостя. Он даже привстал с места. — Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить, как вы нам описали, то, право, я
не поместил бы про мою любовь в статью, назначенную
для публичного чтения…
—
Не я ли,
не я ли сейчас объявил, что энтузиазм в молодом поколении так же чист и светел, как
был, и что оно погибает, ошибаясь лишь в формах прекрасного! Мало вам? И если взять, что провозгласил это убитый, оскорбленный отец, то неужели, — о коротенькие, — неужели можно стать выше в беспристрастии и спокойствии взгляда?.. Неблагодарные… несправедливые…
для чего,
для чего вы
не хотите мириться!..
Наконец началась и «кадриль литературы». В городе в последнее время, чуть только начинался где-нибудь разговор о предстоящем бале, непременно сейчас же сводили на эту «кадриль литературы», и так как никто
не мог представить, что это такое, то и возбуждала она непомерное любопытство. Опаснее ничего
не могло
быть для успеха, и — каково же
было разочарование!
— И это Ставрогин, «кровопийца Ставрогин», как называет вас здесь одна дама, которая в вас влюблена! Слушайте, я ведь вам уже сказала: я разочла мою жизнь на один только час и спокойна. Разочтите и вы так свою… впрочем, вам
не для чего; у вас так еще много
будет разных «часов» и «мгновений».
Хотите всю правду: видите, у меня действительно мелькала мысль, — сами же вы ее мне подсказали,
не серьезно, а дразня меня (потому что
не стали же бы вы серьезно подсказывать), — но я
не решался, и
не решился бы ни за что, ни за сто рублей, — да тут и выгод-то никаких, то
есть для меня,
для меня…
— Я ничего никогда
не понимал в вашей теории, но знаю, что вы
не для нас ее выдумали, стало
быть, и без нас исполните. Знаю тоже, что
не вы съели идею, а вас съела идея, стало
быть, и
не отложите.
— Ну так знайте, что он в последний раз в жизни
пил водку. Рекомендую запомнить
для дальнейших соображений. А теперь убирайтесь к черту, вы до завтра
не нужны… Но смотрите у меня:
не глупить!
Он ясно почувствовал и вдруг сознал, что бежит-то он, пожалуй, бежит, но что разрешить вопрос доили послеШатова ему придется бежать? — он уже совершенно теперь
не в силах; что теперь он только грубое, бесчувственное тело, инерционная масса, но что им движет посторонняя ужасная сила и что хоть у него и
есть паспорт за границу, хоть бы и мог он убежать от Шатова (а иначе
для чего бы
было так торопиться?), но что бежит он
не до Шатова,
не от Шатова, а именно послеШатова, и что уже так это решено, подписано и запечатано.
У него
не было никаких доказательств, чтоб изобличить только что совершившееся злодеяние, да и сам он имел об нем лишь смутные догадки, только
для него одного равнявшиеся полному убеждению.
Он так
был поражен, в этом событии заключалось
для него столько чего-то страшного и вместе с тем столько счастия, что, конечно, он
не мог, а может
быть,
не желал, боялся опомниться.
— Могли; должны
были!
Для вас тут нет другой постели, а я заняла вашу. Вы
не должны
были ставить меня в фальшивое положение. Или вы думаете, я приехала пользоваться вашими благодеяниями? Сейчас извольте занять вашу постель, а я лягу в углу на стульях…
Шатов, господа,
был озлобленный человек и так как все-таки принадлежал к обществу, хотел или
не хотел, то я до последней минуты надеялся, что им можно воспользоваться
для общего дела и употребить как озлобленного человека.
— Прошу вас заметить, что я
не Фурье. Смешивая меня с этою сладкою, отвлеченною мямлей, вы только доказываете, что рукопись моя хотя и
была в руках ваших, но совершенно вам неизвестна. Насчет же вашего мщения скажу вам, что вы напрасно взвели курок; в сию минуту это совершенно
для вас невыгодно. Если же вы грозите мне на завтра или на послезавтра, то, кроме лишних хлопот, опять-таки ничего себе
не выиграете, застрелив меня: меня убьете, а рано или поздно все-таки придете к моей системе. Прощайте.
В это мгновение шагах в двухстах, из парка, со стороны пруда, раздался свисток. Липутин тотчас же ответил, еще по вчерашнему уговору, тоже свистком (
для этого он,
не надеясь на свой довольно беззубый рот, еще утром купил на базаре за копейку глиняную детскую свистульку). Эркель успел дорогой предупредить Шатова, что
будут свистки, так что у того
не зародилось никакого сомнения.
Если же теперь, к сожалению, встревожены
для подобных чувств, то, без сомнения,
будете ощущать это завтра, когда уже стыдно
будет не ощущать.