Неточные совпадения
Этот Лебядкин, какой-то заезжий, оказался потом лицом весьма подозрительным
и вовсе даже не был отставным штабс-капитаном, как сам титуловал себя.
Штабс-капитан вскоре скрылся
и явился опять в нашем городе только в самое последнее время, с своею сестрой
и с новыми целями; но о нем впереди.
Являлись к нам в кружок
и случайные гости; ходил жидок Лямшин, ходил
капитан Картузов. Бывал некоторое время один любознательный старичок, но помер. Привел было Липутин ссыльного ксендза Слоньцевского,
и некоторое время его принимали по принципу, но потом
и принимать не стали.
— Именно, в том же самом доме, — воскликнул Липутин, — только Шатов наверху стоит, в мезонине, а они внизу поместились, у
капитана Лебядкина. Они
и Шатова знают
и супругу Шатова знают. Очень близко с нею за границей встречались.
— Это всё оттого они так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже выходя из комнаты
и, так сказать, налету, — оттого, что с
капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы.
Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам
и по вечерам. Так Алексей Нилыч в том же доме флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
— Да всё это такие пустяки-с… то есть этот
капитан, по всем видимостям, уезжал от нас тогда не для фальшивых бумажек, а единственно затем только, чтоб эту сестрицу свою разыскать, а та будто бы от него пряталась в неизвестном месте; ну а теперь привез, вот
и вся история.
А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с,
капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь
и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя
и преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
А я ему (всё под тем же вчерашним влиянием
и уже после разговора с Алексеем Нилычем): а что, говорю,
капитан, как вы полагаете с своей стороны, помешан ваш премудрый змий или нет?
А что вы спрашиваете про
капитана Лебядкина, то тот раньше всех нас с ним познакомился, в Петербурге, лет пять или шесть тому, в ту малоизвестную, если можно так выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он
и не думал нас здесь приездом своим осчастливить.
Да чего уж тут: вот только будь эта mademoiselle Лебядкина, которую секут кнутьями, не сумасшедшая
и не кривоногая, так, ей-богу, подумал бы, что она-то
и есть жертва страстей нашего генерала
и что от этого самого
и пострадал
капитан Лебядкин «в своем фамильном достоинстве», как он сам выражается.
— Тут случай вышел-с, сообразите-ка: выходит, что его превосходительство будто бы выслали еще из Швейцарии с одною наиблагороднейшею девицей
и, так сказать, скромною сиротой, которую я имею честь знать, триста рублей для передачи
капитану Лебядкину.
— Да ведь вы сами же
и есть это наиблагороднейшее лицо, которое подтвердило Лебядкину от имени Николая Всеволодовича, что не триста, а тысяча рублей были высланы. Ведь мне сам
капитан сообщил в пьяном виде.
Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский
капитан, лет тридцати трех, высокого росту господин, красивой
и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною
и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную
и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем, был молчалив, казался очень хладнокровен
и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у нас многие, что он недалек; это было не совсем справедливо.
Мне было подумалось, не толкнуться ли вниз, к
капитану Лебядкину, чтобы спросить о Шатове; но тут было тоже заперто,
и ни слуху, ни свету оттуда, точно пустое место.
— Люблю, коли с обществом, кла-сси-чес… значит, о-бра-зо-о-ваннейший… отставной
капитан Игнат Лебядкин, к услугам мира
и друзей… если верны, если верны, подлецы!
Капитан Лебядкин, вершков десяти росту, толстый, мясистый, курчавый, красный
и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной
и с трудом выговаривал слова. Я, впрочем, его
и прежде видал издали.
— А вот же вам в наказание
и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой
капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали,
и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
Капитан приехал с сестрой совершенно нищим
и, как говорил Липутин, действительно сначала ходил по иным домам побираться; но, получив неожиданно деньги, тотчас же запил
и совсем ошалел от вина, так что ему было уже не до хозяйства.
— Па-а-адлец! — раздалось наконец за дверью,
и капитан быстро отретировался вниз, пыхтя как самовар, с шумом оступаясь на каждой ступени.
—
Капитаном прозывается, человек, надо бы так сказать, неосторожный. А это, уж за верное, их сестрица. Она, полагать надо, из-под надзору теперь ушла, — сбавив голос, проговорил Никон Семеныч
и значительно взглянул на Варвару Петровну.
У
капитана были
и перчатки черные, из которых правую, еще не надеванную, он держал в руке, а левая, туго напяленная
и не застегнувшаяся, до половины прикрывала его мясистую левую лапу, в которой он держал совершенно новую, глянцевитую
и, наверно, в первый еще раз служившую круглую шляпу.
Капитан остановился, тупо глядя пред собой, но, однако, повернулся
и сел на указанное место, у самых дверей.
Капитан замер на стуле с своею шляпой
и перчатками в руках
и не сводя бессмысленного взгляда своего со строгого лица Варвары Петровны.
Капитан уже горячился, ходил, махал руками, не слушал вопросов, говорил о себе шибко, шибко, так что язык его иногда подвертывался,
и, не договорив, он перескакивал на другую фразу.
Лиза была бледненькая
и, не отрываясь, смотрела широко раскрытыми глазами на дикого
капитана.
— Не ответил «почему?». Ждете ответа на «почему»? — переговорил
капитан подмигивая. — Это маленькое словечко «почему» разлито во всей вселенной с самого первого дня миросоздания, сударыня,
и вся природа ежеминутно кричит своему творцу: «Почему?» —
и вот уже семь тысяч лет не получает ответа. Неужто отвечать одному
капитану Лебядкину,
и справедливо ли выйдет, сударыня?
— Сударыня, — не слушал
капитан, — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе,
и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
Тут у меня еще не докончено, но всё равно, словами! — трещал
капитан. — Никифор берет стакан
и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию,
и мух
и таракана, что давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой
и самодовольно заходил по комнате.
Я особенно припоминаю ее в то мгновение: сперва она побледнела, но вдруг глаза ее засверкали. Она выпрямилась в креслах с видом необычной решимости. Да
и все были поражены. Совершенно неожиданный приезд Николая Всеволодовича, которого ждали у нас разве что через месяц, был странен не одною своею неожиданностью, а именно роковым каким-то совпадением с настоящею минутой. Даже
капитан остановился как столб среди комнаты, разинув рот
и с ужасно глупым видом смотря на дверь.
— Тут он обвел глазами комнату
и особенно внимательно остановил их на
капитане.
Капитан, до сих пор стоявший молча
и потупив глаза, быстро шагнул два шага вперед
и весь побагровел.
— Я… вы сами знаете, Петр Степанович… — пробормотал
капитан, осекся
и замолчал. Надо заметить, что Петр Степанович сидел в креслах, заложив ногу на ногу, а
капитан стоял пред ним в самой почтительной позе.
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал
и быстро побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился;
капитан как-то весь вдруг съежился пред ним
и так
и замер на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой
и вошел в гостиную.
Повторю, эти слухи только мелькнули
и исчезли бесследно, до времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно
и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным
капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии
и уезда, столичным светским человеком
и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости
и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.
Один седой бурбон
капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты
и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой же я после того
капитан?» Взял фуражку, развел руки
и вышел.
— А уж это, признаться, стороной вышло, больше по глупости
капитана Лебядкина, потому они никак чтоб удержать в себе не умеют… Так три-то целковых с вашей милости, примером, за три дня
и три ночи, за скуку придутся. А что одежи промокло, так мы уж, из обиды одной, молчим.
— Наконец-то-с! — затоптался
и засуетился
капитан Лебядкин, — это был он, — пожалуйте зонтичек; очень мокро-с; я его разверну здесь на полу в уголку, милости просим, милости просим.
Капитан Лебядкин дней уже восемь не был пьян; лицо его как-то отекло
и пожелтело, взгляд был беспокойный, любопытный
и очевидно недоумевающий; слишком заметно было, что он еще сам не знает, каким тоном ему можно заговорить
и в какой всего выгоднее было бы прямо попасть.
Капитан не посмел уже сесть на диване, а тотчас же придвинул себе другой стул
и в трепетном ожидании принагнулся слушать.
Николай Всеволодович любопытно слушал
и пристально вглядывался. Очевидно,
капитан Лебядкин хоть
и перестал пьянствовать, но все-таки находился далеко не в гармоническом состоянии. В подобных многолетних пьяницах утверждается под конец навсегда нечто нескладное, чадное, что-то как бы поврежденное
и безумное, хотя, впрочем, они надувают, хитрят
и плутуют почти не хуже других, если надо.
— Но ведь
и вы, однако же,
капитан, как сами-то вы вели себя?
Капитан говорил горячо
и уже, разумеется, верил в красоту американского завещания, но он был
и плут,
и ему очень хотелось тоже рассмешить Николая Всеволодовича, у которого он прежде долгое время состоял в качестве шута. Но тот
и не усмехнулся, а, напротив, как-то подозрительно спросил...
Того только
и ждал
капитан.
Таким образом достигались две цели —
и поэтическая
и служебная; но теперь была
и третья, особенная
и весьма щекотливая цель:
капитан, выдвигая на сцену стихи, думал оправдать себя в одном пункте, которого почему-то всего более для себя опасался
и в котором всего более ощущал себя провинившимся.
Николай Всеволодович как будто вдруг рассердился. Сухо
и кратко перечислил он все преступления
капитана: пьянство, вранье, трату денег, назначавшихся Марье Тимофеевне, то, что ее взяли из монастыря, дерзкие письма с угрозами опубликовать тайну, поступок с Дарьей Павловной
и пр.,
и пр.
Капитан колыхался, жестикулировал, начинал возражать, но Николай Всеволодович каждый раз повелительно его останавливал.
Капитан повысил тон: он любил эту тему
и крепко на нее рассчитывал.
Капитан вытаращил глаза; он даже
и не понял; надо было растолковать ему.
Капитан разинул рот, выпучил глаза
и не отвечал.
— Нет-с, ничего не успел
и… не думал, — неподвижно смотрел
капитан.
— Николай Всеволодович, посудите, посудите!.. —
и в отчаянии, в слезах
капитан начал торопливо излагать свою повесть за все четыре года.